Игорь Соколов - Как моя жена изменяла мне (сборник)

Я лежу, притворившись спящими, и думаю, к чему бы это?! Порой я вслушиваюсь в ее шепот, но понять ничего не могу, будто говорит она на каком-то странном языке, и почему-то мне мнится, что это язык давно уже вымершего народа, и что она последняя из его корней живущая на этой земле…

Иногда, проснувшись в глухой час ночи, жена надевает на босу ногу шлепанцы и выходит из дома, и долго-долго стоит у ветлы, под темным громадным небом с мерцающими холодными звездами, в тишине смолкшего леса… И вдруг откуда-то из темноты к ней выходит человек, и сразу обнимает ее и целует, а потом берет ее за руку и уводит в лес, а я иду следом, и прячусь за деревьями, и дрожу то от холода, то от страха…

Трудно рассмотреть лицо этого человека, но еще труднее поверить, что твоя жена так может сильно привязаться к нему, как сомнанбула ведомая за ручку, она как будто к пропасти идет… Наконец они ложатся в траву и я слышу их шумное дыхание, прерываемое восхитительным стоном жены…

Ей хорошо с ним, и я это понимаю так глубоко, что стою потрясенный, прижимаясь лицом к дубу, но сделать ничего не могу, и плачу, зажав зубами кулак, и пряча слезы в себе, просто я боюсь нарушить своим горем их соитие, их прекрасную тайную связь, хотя бы потому, что в этот миг я думаю о том, что никто из нас не вечен, и даже они, две смутно шевелящиеся тени… Мрачная дума накрыла меня своим черным крылом, и я тихо плача, побрел к дому…

Их ночные встречи повторялись все чаще, и теперь я почти каждую ночь не спал, притворяясь спящим, я был так заворожен изменой жены, что никого кроме нее не хотел видеть. Как ни странно, мне доставляло удовольствие страдать и прятать это страдание в себе, ибо мне казалось, что все равно ничего не изменится, а если моей жене вдруг бывает от этого хорошо, то почему я должен вдруг ее уличать в этом, да еще разрушать семью?!

Странная и чудная все таки у меня жена, живет, точно прикованная ко мне, как каторожник к тачке, и жизнь ее со мной похожа на тяжелую каторожную работу, которую она, моя бедная, должна выполнять до конца своей жизни, и при этом еще убеждать себя и других в том, что она любит меня. Однажды я подслушал их разговор в лесу, и к собственному удивлению услышал, как моя жена говорит ему, что любит меня и поэтому никак не может бросить.

С большой тревогой я вслушивался в ее шепот и пытался отгадать, что же она, голубушка моя, думает и чувствует на самом деле? Даже этот чудак, приходящий к ней по ночам, и то ей не поверил, да и как можно поверить, если она с ним почти каждую ночь сношается-то?!

– А ебешься ты хорошо, – говорит она ему, – мой-то так вот не умеет!

А я стою за дубом и опять зажимаю зубами кулак, а по кулаку стекает в землю кровь, а из него в нее чужое семя, а мне холодно и больно, и так хочется от горя закричать, но я действительно люблю ее, и очень боюсь потерять, и поэтому быстро и незаметно на цыпочках выбегаю из чащи, и согреваю до прихода жены постель, а еще я шепчу молитву, молитву без слов неизвестному Богу.

Потом приходит она и крадучись как вор, ложится в нашу постель, и так нежно прижимается ко мне, и тихо-тихо плачет, а по моему телу пробегает безумная дрожь, и я вдруг понимаю всю ее Любовь ко мне, Любовь обращенную в Жалость, а Жалость жалит человека горче самой Смерти, а поэтому никто не разгадает до конца ее тайного смысла…

С тех пор прошло много лет. Я так уже ко всему привык, что даже не выхожу за ней по ночам из дому. Страдания мои утихли, и боль в душе унялась, да и сами мы постарели…

Правда, она все еще сношается с ним, но кажется, и они тоже изрядно устали друг от дружки, и, как и у нас у них это вошло уже в привычку…

По вечерам мы сидим с женой у телевизора и молчим часами. Я иногда читаю газеты, жена вяжет мне шерстяной свитер, и тянет себе под носом какой-то тягучий заунывный мотив.

Я смотрю на нее и слушаю, и порою мне кажется, что в этой заунывной песне без слов выражена ее вся порабощенная семейным бытом душа, и чем больше я живу с этой мрачною дурою, тем больше привязываюсь к ней, ибо ее измена доказала мне, что более терпеливого, и более добросовестно исполняющего свой долг человека я уже никогда не найду!

Она была абсолютно не накрашена. Эскину пришлось здорово напрячься, чтобы разглядеть ее в толпе. Когда он взял ее за руку, она что-то тихо прошептала, и Эскин с испугом отнял свою руку. Правда, за столиком, в кафе, она очень много выпила шампанского и постоянно бегала ссать. Эскину это действовало уже на нервы, но он все равно старался держать себя в руках.

– Хорошая она или плохая, но все же баба что надо, – думал Эскин, и удовлетворенно потирал под столом потные руки.

Правда, когда она выходила из-за стола, она два раза ударилась головой об его подбородок, из-за чего Эскин чуть даже не заматерился. Потом на улице она вдруг разволновалась и ни за что не захотела идти к Эскину домой.

– А я хочу домой, – мрачно настаивал Эскин, продолжая тянуть за рукав пьяную женщину, – и потом, если честно, то никто не может стопроцентно утверждать, что я тебя обязательно изнасилую!

Неожиданно последняя фраза удивила ее, и она согласилась пойти к Эскину в гости.

По дороге они купили еще бутылку шампанского, и тут же у магазина выпили прямо из горлышка. Уже смеркалось, тихие снежинки плавно падали на их раскрасневшиеся веселые лица, а потом Эскин расхрабрился, и, взяв ее на руки, стал подниматься с ней на пятый этаж. На третьем этаже они упали, правда, их зимние шапки и пальто значительно смягчили их падение. Одна только бутылка с недопитым шампанским разлетелась зелеными осколками вокруг них.

Эскин опять осторожно поднял ее и донес до своей квартиры. Правда, она была такая тяжелая, что Эскин тут же вспотел и быстро стал задыхаться. Когда он приставил ее спиной к двери соседней квартиры, а сам стал открывать свою, она неожиданно упала и очень громко запела «Интернационал».

– Вставай, проклятьем заклейменный! – орала она на весь подъезд.

Полусонные соседи тут же пораскрывали двери, и под их не совсем внятную речь Эскин затащил свою женщину к себе.

Быстро раздевшись, она без всякого стыда потребовала у Эскина расческу и тут же со смехом стала причесывать у себя волосы на лобке.

– Ты же образованный человек, зачем тебе это надо?! – болезненно прореагировал Эскин.

– Да, я же для тебя стараюсь, – обиделась она, – я хочу, чтобы она похорошела!

– По-моему, она у тебя и так в порядке, – тяжело вздохнул Эскин и вдруг почувствовал, что у него совершенно отсутствует, какое бы то ни было, желание.

– И зачем тебе это надо?! – словно угадывая его мысли, спросила она.

– Для себя, – многозначительно заявил Эскин, и деловито стащил с себя брюки.