Игорь Соколов - Как моя жена изменяла мне (сборник)

– Я уже ничему не удивляюсь, – устало вздохнула она.

– Плевать я хотел на все это убожество! Они каждый день обследовали мои мозги, всякий раз задавая мне глупые вопросы, а когда я из вредности что-то неопределенное мычал им в ответ, они тогда обвешивали меня своими дурацкими талисманами. Они вешали на меня зуб гималайского медведя, кусочек панциря болотной черепахи, засушенное ухо орангутанга и даже копчик горного козла! Они давно уже чокнулись, поэтому и у меня вместе с ними крыша поехала! Обитанье с ними было просто невыносимым! – заорал он, потрясая в воздухе кулаками.

– Центрифуга или фуга?! – спокойно спросила она.

– Фуга! – неожиданно успокоился он и засмеялся.

– Люди нелепы еще со дня рождения, – развела она руками, и попыталась встать с кровати, но он прыгнул ее и обхватил за плечи, покрывая ее шею страстными поцелуями.

– Отпусти, дурак, а не то я счас обоссусь! – она резко вскочила, отталкивая его от себя и тут же скрылась в туалете.

Он тоже встал с кровати и, подойдя к брюкам, стал озабоченно рыться в карманах брюк.

– Вот, сука, нож сперла! – прошептал он.

– Не сперла, а конфисковала! – она с улыбкой вернулась в комнату, держа в руке раскрытый нож, сверкающее лезвие которого на 25 сантиметров выдавалось вперед и сразу же уткнулось ему в грудь. Он попытался вырвать у нее нож, но она ловко выбросила нож в раскрытое окно.

– А-а-а-а-а-а-а-й! – послышался с улицы чей-то отчаянный вопль.

Они одновременно выглянули в окно. Во дворе ее дома бегала взад-вперед низенькая старушка с кривыми ногами, из головы которой, закутанной в черный шерстяной платок, торчала рукоятка его ножа.

– О, Господи! – прошептала она и, заплакав, легла на кровать.

– Эх, – вздохнул он, – кажется, я всем приношу одно только зло!

Потом он оглядел ее содрагающуюся фигуру со спины, и, пристроившись сзади, в мгновенье ока запустил в ее влажную вульву свое «насекомое».

– Я тебя люблю, как и ненавижу! – заскрежетал он от нахлынувшей на него страсти зубами, и зажмуривая глаза, кусал ее спину.

– Ну, ты и зверина! – восхищенно прошептала она, и тут же изгибаясь спиной, быстро задвигала ягодицами, – ой, как я тебя ненавижу, ненавижу и хочу!

– И я тебя ненавижу, и я тебя хочу! – прошептал он, ускоряя движения. Вскоре они одновременно вскрикнули, и с облегчением легли на кровать.

– Слушай, а я бы на твоем месте закрыл окно, – сказал он, и, поднявшись, закрыл окно.

– Ты там что-нибудь видишь?

– Да, вижу, старушка уже лежит на тротуаре, а вокруг нее стоят трое человек и все размахивают руками, что-то говорят, теперь они смотрят наверх, – он отбежал от окна и лег к ней на кровать.

– Ты хочешь меня еще? – прошептала она.

– Хочу!

– Ну, тогда давай, насекомое! – хихикнула она.

– Ты знаешь, мое прозвище? – удивился он.

– Нет, я знаю его имя, – она согнулась и опять возбужденными губами обхватила его «насекомое». Через минуту он сладострастно застонал. Звонок в дверь на какую-то долю секунды отвлек их от дела.

– Я буду это делать, пока не умру, – прошептала она.

– А я буду это делать, пока не получу по башке! – заржал он, и они снова забылись в нежном хитросплетение своих тел. Теперь он погрузился языком в ее норку, а она продолжала водить языком по его «насекомому». Именно в такой позе их застала ее мать.

– Шлюха! – заорала ее мать, тряся сумками, из которых сразу же посыпались продукты: селедка, колбаса, масло, батон и бутылка молока. Причем изогнувшаяся знаком вопроса копченная колбаса со стороны ужасно напоминала собой его уже наполовину сморщенное, сказавшись маленьким, «насекомое».

– Я очень прошу тебя уйти, ради твоего же блага! – заплакала она, выпустив из губ его «насекомое».

– Никуда я не уйду! – сказала мать, и тут же усевшись за стол, стала демонстративно жевать колбасу с хлебом.

– Хочешь, я ее сейчас придушу! – шепнул он ей на ухо.

– Я тебя сейчас сама прибью! – прошептала она в ответ, нахмурив брови.

– Хорошо, тогда я пошел, – он встал и начал быстро одеваться.

Ее мать, как ни в чем не бывало, продолжала жевать колбасу.

– Мама, ну, дай нам одеться! – закричала она, краснея.

– Не порть мне аппетит! – сказала мать, продолжая процесс поедания.

– Ну, тогда ладно! – она встала с кровати, и, не одеваясь, села за стол напротив матери, и отломив себе колбасу с хлебом, тоже стала жевать.

– Ну, тогда и я! – улыбнулся он, и, не застегивая брюк, присел на стул, и тоже схватил недоеденный кусок колбасы с хлебом. Тогда ее мать схватила нераспечатанную бутылку с молоком и ударила его по голове. Он упал на пол вместе со стулом.

– Я не такая богатая, чтобы еще кого-нибудь кормить на свою пенсию! – гордо выпятив подбородок в колбасной шелухе, сказала мать дочери.

– Мама, ну, ты что, с ума, что ли сошла?! – она склонилась над его окровавленной головой, приложив ухо к его левой груди, – ну, ты же убила его!

– Ничего страшного, мне все-равно помирать! – смело улыбнулась мать, и, встав из-за стола, а потом, аккуратно смахнув ладонью колбасную кожуру с подбородка, пошла в туалет.

Она еще раз в отчаянье приложилась ухом к его сердцу, но так и ничего не услышав, перекрестилась, быстро заползая в черное платье монахини, и выбежала из дома.

– Теперь я, кажется, понимаю, почему он убил своих родителей, – сказала она сама себе, совсем не замечая, как мимо нее в носилках милиционеры проносят труп старушки с торчащей из ее головы рукояткой ножа.

Две женщины в черных шубах бежали по заснеженному берегу реки от Шульца. Однако едва он схватил их обеих и сзади, за длинные распущенные черные волосы, как они тут же с громким криком рухнули в сугроб. Тускло горела луна, задуваемая снежными вихрями, рядом в лесу подвывали волки, и только в трех верстах отсюда лишь одна изба помаргивала давно знакомым огоньком.

– Ну, что ж, – сказал Шульц, – бывает, – и, достав из-за пазухи трубку закурил, вслушиваясь в общее завывание метели, волков и двух лежащих перед ним в снегу женщин.

– Я очень люблю вас, – минутой позже заговорил Шульц, – и нисколько не виноват, что у меня такой горячий и крутой как кипяток характер, такой, что мне каждый день приходится бить ладошкой по вашим милым попам, а потом заметьте, что я даже и не бью, а слегка похлопываю, и не моя вина, что я так часто овладеваю вами! Вы слишком, даже слишком хороши, чтобы я оставался равнодушным к вашим безумным прелестям, а потом вы сами называете меня то «мой

ангелочек», то «мой херувимчик!», а уж после таких слов я вообще вгрызаюсь в вас голодным волком, становлюсь столь безумен, что теряю чувство юмора, а не только одну голову, и потом моя жизнь так печальна и так потрясающе прозаична, что вы просто обязаны простить меня! – с этими словами Шульц вытряхнул пепел из трубки, спрятал ее быстро за пазуху, и упал к женщинам в сугроб, и обнял их, а они повернулись к нему, и поцеловали его, каждая в свою щеку, и неожиданно громко засмеялись.