Сергей Кузнецов - Душевая, или Несколько заметок о рецепции гигиены в эпоху постмодерна

— Причем тут это? — сказала Омоту, — я же из Нигерии, а не из Намибии.

Если вам когда-нибудь доставалось по лбу ножкой антикварного столика, вы, возможно, лучше поймете меня. Да, меня срезали на полуслове. Объяснять что-либо было так же бесполезно, как двадцать лет назад извиняться перед Пегги за невольную пощечину.

Она ведь так и не поверила, что я хотел спасти ее от комара!

С тех пор я и не люблю романы о вампирах.

— Причем тут геноцид? — сказала Омоту, — я просто разозлилась, что он опять начал про своих бывших. Словно коллекцию собирает, мать его!

— Извини, это меня занесло, — сказал я, — понимаешь, моя бабушка приехала из Литвы…

— Да-да, — Омоту сжала мою руку, — советская оккупация, я знаю.

Волны с грохотом разбивались у наших ног, и пятна влаги проступали на ее светлом платье, словно оспины.

У меня скучная профессия, думает Гэри. Если и случится скандал, то все еще лет десять перемывают в кулуарах кости всем участникам. Перемывать кости — это тоже про общественную гигиену, вполне подходит к теме конференции. Мне кажется, про кости было бы даже интересней, чем то, что приходится слушать. Тем более — заранее понятно все, что скажут докладчики.

Семиотика душевой в европейской культуре XIX века? Пожалуйста. Сначала — про душ в казармах марсельского полка (шестьдесят человек в час), потом — руанская тюрьма (от 96 до 120 человек в час), потом — карательная психиатрия Пинеля, душ Шарко, лечение душевнобольных, репрессивный характер душевой как места насильственной гигиены. Можно ли принять душ после смерти?

Чистота: расовое vs. телесное? Не вопрос. Одержимость чистотой в XIX веке и практики колониализма, личная гигиена как классовый маркер, анальный характер гигиены по Фрейду, советские чистки, нацистская риторика «расовой чистоты». Как функционирует тело, и где его обычно можно найти.

Критика чистого ужаса и семантика молока у Жоржа Батая? Легче легкого. Семинар Кожева по Гегелю. Запутанные отношения Батая с русской эмиграцией. Молоко как символ чистоты и невинности в архаических культурах и творог как символ смерти. Анализ выражения «сглазить» и фольклорных представлений о дурном глазе (sic!), вызывающем сворачивание молока.

«Насекомые и(ли) вредители: общий знаменатель тоталитарных идеологий ХХ век»? О’кей, тоже можно догадаться. Клопы-кровососы в социалистически-революционном дискурсе, сталинская борьба с вредителями, риторическая фигура таракана в публикациях Der Sturmer, ну и что-нибудь еще из камбоджийской истории — для diversity, как сказал бы Оливер.

Пора признать: со времен Мишеля Фуко и Жоржа Вигарелло не сказано ничего по-настоящему интересного о том, чем занимается Гэри последние годы.

Когда-то казалось, что гигиена — это тема, где, как в фокусе, сконцентрировано расовое и гендерное, телесное и политическое. Собственно, так и оказалось — но вот только все то, что можно об этом сказать, было сказано уже давно, да к тому же — на французском языке. И так почти со всем, что было интересного в Теории, которой занимался профессор Гэри Розенцвейг. Основополагающие тезисы уже выдвинуты, остается только уточнять и разрабатывать.

Нет, это не пессимизм, думает Гэри. Это просто трезвое понимание трагедии современного исследователя, современного человека вообще. (Под современным человеком здесь понимается всякий родившийся в период между заявлением Ницше «Бог умер» и первым исполнением All You Need Is Love.)

Правила игры строго определены. Временами хочется устроить розыгрыш… например, прочитать доклад-шараду, где понятие, вокруг которого выстраивается весь текст, не будет названо ни разу (ведь еще со времен Цюй Пэна известно, что в шараде «шахматы» не может быть только слова «шахматы») — прочитать, а потом наблюдать, как слушатели один за другим встанут, чтобы дополнить и уточнить, радостно, точно школьники, выкрикивая отгадку.

Или рассказать об удивительном (вымышленном) случае с человеком, который принимал ванну, а его брат на противоположной стороне земного шара внезапно стал чистым.

Увы, подобный демарш был бы крайне негативно оценен профессиональным сообществом — и потому Гэри в очередной раз приготовил ничем не выдающийся доклад, который, очевидно, заслужит негромкие аплодисменты и сдержанное одобрение аудитории.

В ожидании своего выступления он слушает чужие, и мысли скачут, как на скучной лекции в студенческие годы.

Тараканы из Der Sturmer напоминают о тараканах, которые вдруг завелись в душевой их нью-йоркской квартиры. Гэри уже боялся заходить в душ, особенно ночью, когда тараканы разбегались от включенного света, словно черные точки перед глазами. Месяц назад он написал письмо домовладельцу с просьбой как-то решить проблему — и получил уклончивый ответ, что проблему тараканов будут решать глобально на уровне всего дома. Если Гэри что-то понимает в инсектологической риторике Манхэттена, это значит, что проблема так и не будет решена.

Следующий докладчик говорит о семантике белого-как-чистого и черного-как-грязного, и Гэри вспоминает платье Омоту, темнеющее от брызг воды, и думает, что если бы они не вернулись назад к столику (Тамми мирно слушала совсем уже пьяного Оливера), то влажная ткань почернела бы и слилась с кожей Омоту, символически раздев ее перед Гэри.

Он напился вчера, да, напился как дурак и ревновал Тамми к Оливеру. Как это ему пришло в голову?

Понятно как. Он всегда знал, что недостаточно хорош для Тамми. В тот момент, когда Гэри увидел их вместе, в голубой воде бассейна, он понял, что Оливер был бы для Тамми лучшей парой, чем он сам.

Но все равно: ревность — проявление инстинкта мужчины-собственника, она унижает, она недостойна современного человека. Потому утром Гэри сказал, что Тамми совершенно ни к чему слушать его доклад — она и так знает все, о чем он будет говорить: каждую свою мысль он сто раз проговаривал с ней в их нью-йоркской квартире. Так что Тамми нечего делать на этой скучной конференции, и он будет только рад, если она пойдет на пляж вместе с Оливером и Омоту.

Ну, молодец. Проявил сознательность. Выступай теперь перед равнодушным залом таких же скучающих профессоров, как и ты сам.

Вздохнув, Гэри берет папку с докладом и под жидкие аплодисменты поднимается на кафедру.

Он заметил Омоту, как раз когда приступил к выводам — сформулированным, несмотря на очевидную самому Гэри банальность, в меру изящно и парадоксально. Она сидит в пятом ряду, скрестив длинные черные пальцы, косички на ее голове покачиваются в такт кивкам. Похоже, сидит уже давно — только близорукий Гэри мог не заметить раньше. Дыхание перехватило: почему Омоту тут? Опять поругалась с Оливером? И, значит, Тамми…

От волнения Гэри пропускает промежуточный тезис и, извинившись, возвращается назад. Какой ерундой кажется сейчас все, что он говорит. Закончить скорее, узнать у Омоту, куда подевались Тамми и Оливер. Ей же тоже должно быть не все равно? А может, может она сама рада избавиться от надоевшего и хамоватого любовника?