Елена Сазанович - Васильки на Тверской

– Извини, но ничего лучшего предложить не могу, – сказал я.

– Если здесь не протекает крыша, меня такое место вполне устраивает.

Крыша здесь не протекала, так как ее не было вообще. Этим, пожалуй, все достоинства заведения и ограничивались. Кафе было маленькое, давно не ремонтированное, со скривленными столиками и единственным маленьким окошечком в самом углу. Одним словом, бывший подвал жилого дома, наспех переоборудованный в предприятие общепита.

– А здесь ничего, чисто, – подбодрила мне Майя.

Впрочем, она не лукавила. Здесь всегда было чисто. Летом с самого утра на столиках красовались вазочки с полевыми цветами. Которые осенью сменяли букеты из разноцветных листьев, зимой – маленькие еловые “лапки” с зелененькими шишечками, а весной – веточки пушистых “котиков” вербы. Именно такие отметины разных времен года, знаки природы, придавали неприметной кафешке особое очарование. Здесь всегда пахло лесом и полем… Я любил это место. Кроме того, в нем не “задирали” цены. Но главное – хозяином заведения был мой давний друг, бывший афганец и бывший музыкант Васька Гаврилин. С ласковым прозвищем – Василек…

Прозвище это он получил не только за любовь к цветам, деревьям, да и вообще ко всей флоре и фауне. Не только за синие-пресиние глаза. Не только за свое имя. А за хрупкость, наивность души, что ли. Или что-то подобное. Если бы Василек знал "про хрупкость и наивность души", пожалуй, он на меня бы обиделся. Но едва познакомившись с этим солдатом, имеющим «черный пояс», глядя на его могучее телосложение, квадратный подбородок, едва услышав его бас, ни у кого сразу язык не поворачивался назвать этого богатыря Васильком. Но узнав его чуть поближе, услышав, как он поет, после печальных рассказов о войне, увидев его слезы, все равно хотелось махнуть рукой и заявить: «Ты не Васька, ты Василек». Даже, если бы он обиделся.

Выжил он чудом. Пленный солдат Гаврилин своими глазами видел, как пытали его друга, как сорвали с его груди маленький крестик… А сорвав, вырезали на груди солдата большой кровавый крест. И штыком прокололи сердце. И Гаврилин видел, как сердце друга кровоточило. Как маленький медный крестик утонул в алой крови…

Что было потом, он почти не помнит. Тем более, не знает, откуда у него, не верующего и никогда не задумывающегося о вере, взялись силы. Кажется, рассказывал Василек, он сбил с ног одного бандита и выхватил у него “калашников”. Он почти не помнит, как выжил. Разве только до сих пор ему слышатся страшные крики и резкий четкий звук автоматной очереди. Отсчитывающий смерти врагов. Как метроном… Когда он очнулся, то на своей груди нашел окровавленный православный крестик друга. Так этот крестик он никогда и не снимает…

Об этом я рассказывал Майе, сидя в полупустом баре и потягивая кофе. Мы ждали моего друга Василька, который, как сообщил нам молоденький расторопный официант, должен появиться с минуты на минуту. Майя слушала меня внимательно и сосредоточено. А когда я надолго замолчал, уставившись в одну точку, решила прервать паузу и предположила.

– С тех пор он искренне поверил в Бога, потому что уже знал, кто его спас…

– Ну… Во-первых, Василек – далеко не Редиска, и никогда не станет трубить о своей вере. Даже если она и пришла к нему. А во-вторых, он настаивает на том, что его спасли васильки.

– Что? – не поняла Майя.

– Ну, этим его байкам мало кто верит. Но он говорит, что его, всего изрешеченного и изуродованного, умершего и уже выброшенного бандитами, пробудил аромат васильков. Вернул, так сказать, к жизни.

– В Афгане-то?

– Вот про это у него все время и спрашивают. Но он только машет рукой и смотрит на всех, как на придурков. И вновь доказывает, что он очнулся от сильного запаха цветов. А когда окончательно пришел в себя, то увидел, что лежит посреди василькового поля, а на груди – серебряный крестик. Он сказал, что в жизни никогда не видел столько васильков. Даже в детстве, у бабушки в деревне. Словно окунулся в сплошную лучезарную светящуюся синеву. И он, раненый и изувеченный, полз по огромному полю васильков и дышал до боли знакомым, до боли родным ароматом. Это и помогло ему выжить.

– Наверное, видение?..

Я закурил сигарету.

– Неизвестно. Впрочем, ему виднее. Пусть его правда всегда останется такой же, как огромное поле васильков. В конце концов, он уверен, что его спасла Родина. В конце концов – Бог, Родина – это не одно ли и то же? Если мы рождаемся с Богом и Родиной. И умираем тоже. И любовь у нас к ним одна. А нет любви к Родине, нет любви и к Богу… Так говорит Василек. И я с ним согласен… Да. Так вот, с тех пор он не различает синего цвета. Все цвета видит хорошо, а синий нет. Он остался только у него в памяти. И Василек туда никого не допускает. Нет, конечно, до определенного момента. Бывает, что и о войне рассказывает. Но что касается синего цвета – тут щелчок… А ты говоришь – видение.

– Да, не нам про то знать, – задумчиво повторила девушка. – Вряд ли один человек может до конца понять другого, не пережив нечто подобное. Это очень, очень трудно. И все же… Знаешь, после таких историй всегда остается надежда, что выжить можно в любой ситуации. Даже самой, самой безнадежной. Да, Кирилл?

Майя взяла у меня сигарету и глубоко затянулась, глядя на вазочку.

– Ты права, Майя. Безнадежных ситуаций просто не может быть. Всегда за безнадежностью где-то вдали есть еще синее-пресинее поле синих-пресиних васильков. Главное суметь его разглядеть, – я вытащил из пачки еще одну сигарету, закурил, пустил дым в потрескавшийся потолок и продолжил. – А потом Василек дал себе слово, как бы в знак благодарности, что выжил, сделать что – то, ну, хорошее, что ли. Но что? В конце концов, этот заброшенный подвал в своем доме, конечно, с согласия соседей и районной администрации, он переоборудовал под маленькое кафе. Что называется, для малоимущих. И сделал его самым дешевым в городе. Сюда запросто могут приходить и полуголодные студенты, и рабочие, и безработные, и музыканты, и врачи. Иногда он кормит в долг. И, как ни странно, ему эти долги всегда возвращают. Толстосумы сюда не ходят – слишком просто и не престижно. Хотя сам Василек перебивается с хлеба на воду. В общем, парень как бы платит постоянную дань прошлому. Словно у него долг перед Всевышним. Или перед васильковым полем. Так он решил сам для себя. И кто будет судить, прав он или нет?

– Странные все-таки люди, – заметила Майя, – Одни ничего в жизни не сделали, даже дерева не посадили. Только и научились, что грабить, подличать и отнимать, и не перед кем не чувствуют себя должниками. А напротив, уверены, что еще им должен весь мир. Другие же даже воевали вместо этих негодяев, столько всего испытав… И, оставшись в живых, чувствуют себя еще и обязанными…