Стефан Цвейг - Оплаченный долг

Было так хорошо, что лучшего я не ожидала. Обставленная простой мебелью светлого европейского кедра комната блистала чистотой. Веранда из-за отсутствия других постояльцев принадлежала мне одной. С нее открывался чудесный вид бесконечной дали. Одного взгляда на вычищенную до блеска кухню мне, опытной хозяйке дома, было достаточно, чтобы убедиться — меня здесь будут прекрасно кормить. Хозяйка гостиницы, худая, дружелюбная, седая тиролька, подтвердила, что мне не следует бояться в гостинице какого-либо шума, посетители гостиницы мешать мне не будут. Правда, каждый день после семи вечера приходят в гостиницу окружной писарь, комендант жандармерии и еще несколько соседей, чтобы выпить, сыграть в карты и поболтать, но это все тихие люди, и в одиннадцать они уходят. По воскресеньям, после церковной службы, а иногда после обеда, бывает немного шумно, так как из ближайших деревень в гостиницу заходят люди. Но я в своей комнате, вероятно, их и не услышу.

День был ясный, комната светилась от солнца, и мне долго не хотелось из нее выходить. Затем я все же вынула из чемодана кое-какие вещи, после чего, захватив кусок деревенского хлеба и пару ломтей холодного мяса, отправилась гулять, через поле — вверх, на гору. Все было открыто мне: долина с шумящим ручейком, венец прошлогоднего снега — все свободное, как и я. Все поры моего тела принимали солнце, я шла и шла час, два часа, три часа по альпийским лугам, до самой вершины горы. Там легла в мягкий мох и почувствовала, что с жужжанием пчел и легким ритмичным посвистом ветра ко мне возвращается покой, о котором так долго мечтала. Я с удовольствием прикрыла глаза, погрузилась в мечтания и не заметила, как заснула. Проснулась, ощутив холод. Приближался вечер, значит, я спала часов пять. И я только сейчас поняла, какой усталой я была. Но уже и в нервах, и в крови появилась бодрость. Быстро на окрепших ногах я за два часа добралась назад.

В дверях стояла хозяйка гостиницы. Она немного беспокоилась. Думала, не заблудилась ли я, и сразу же предложила приготовить мне ужин. Не могу припомнить, чтобы когда-нибудь была так сильно голодна. Я пошла следом за хозяйкой в ее маленькую столовую. Это было темное, низкое помещение, обшитое деревом и очень уютное благодаря своим красным и синим в клеточку скатертям, рогам серн и двум висящим на стене крест-накрест карабинам. И хотя огромная голубая кафельная печь в эти теплые осенние дни и не топилась, привычное приятное тепло все же от нее исходило. И гости понравились мне. За одним из четырех столов сидели жандармский офицер, бургомистр, окружной писарь за карточной игрой, возле каждого — кружка пива. За другим столом, облокотившись, сидели двое крестьян с широкими, сильно загоревшими лицами. Как все тирольцы, говорили они мало и попыхивали своими фарфоровыми трубками с длинными мундштуками. По ним было видно, что в течение дня они много работали и сейчас отдыхали, сильно усталые, чтобы думать, чтобы говорить. Славные, честные люди, смотреть на их словно из дерева вырезанные лица было приятно. За третьим столом сидели несколько возниц и пили маленькими глотками крепкую хлебную водку, тоже усталые и тоже тихие. Четвертый стол был накрыт для меня, и вскоре на нем оказался ростбиф таких гигантских размеров, что я его съела бы, наверно, не больше половины, если бы не страшный, здоровый голод, который я нагуляла на свежем горном воздухе.

Я принесла из своей комнаты книгу, чтобы читать, но было так приятно сидеть здесь в этой тихой комнатке, среди дружелюбных людей, близость которых не угнетала, не вызывала раздражения. Открылась дверь, зашел белокурый ребенок, взял для своих родителей кружку пива. Вошел крестьянин, чтобы выпить кружку пива у стойки. Пришла женщина, чтобы тихо поболтать с хозяйкой, которая у стойки штопала чулки своих детей или внуков. Был удивительно спокойный ритм во всех этих приходах и уходах, ритм, который занимал зрение и не загружал сердце. Я чувствовала себя удивительно хорошо в этой уютной атмосфере.

Так сидела я некоторое время, о чем-то мечтала, как вдруг — это было около девяти — вновь открылась дверь, но на этот раз не медленно, как открывали дверь крестьяне. Она широко распахнулась, и вошедший человек не остановился, чтобы закрыть ее, он некоторое время постоял на пороге, как бы еще не решив, войти или нет. Затем он захлопнул дверь, много громче, чем делали это другие, и приветствовал людей глубоким, громким голосом: «Мир вам, мои господа». Мне сразу же понравилось это несколько искусственное приветствие. В тирольских деревнях не пользуются городским выражением «мои господа». Но, похоже, эта помпезность не произвела никакого впечатления на людей, сидящих в зале. Никто не посмотрел на вошедшего, хозяйка продолжала штопать серые шерстяные чулки, только один возница тихо пробурчал безразличным голосом в ответ: «Мир вам» — таким тоном, которым мог бы сказать: «Пошел ты к черту». Никому не показался странным, достойным удивления этот гость. Но вошедший нисколько не смутился такому недружелюбному приему.

Медленно и торжественно повесил он свою шляпу с несколько широкими и изрядно потрепанными полями, совсем не такую, как носят крестьяне, и стал рассматривать столы, подыскивая себе место. Ни один из сидящих за столами не пригласил его сесть. Три игрока углубились с огромным усердием в изучение своих карт, крестьяне на своих скамьях не сделали ни малейшего движения, чтобы дать пришедшему место, а я сама, немного поерзав на скамье, испугалась удивительному поведению пришедшего, открытости этого человека. И сразу же быстро раскрыла книгу.

Ему ничего не оставалось, как бросающейся в глаза своей тяжелой, неуклюжей походкой подойти к стойке. «Пиво, красавица хозяйка, пенистое и свежее!» — сказал он достаточно громко. Меня опять поразил этот удивительный патетический тон. В тирольской деревенской гостинице такой комплимент казался неуместным, а сказанный хозяйке гостиницы, этой славной старой женщине, бабушке, он едва ли мог быть принят серьезно. Как и следовало ожидать, комплимент не произвел на хозяйку никакого впечатления. Не отвечая пришельцу, она сняла с полки пузатую кружку, ополоснула ее водой, вытерла полотенцем и, наполнив пивом, протянула гостю не то чтобы невежливо, но совершенно равнодушно.

Поскольку над ним, стоящим возле стойки, висела на цепях керосиновая лампа, у меня появилась возможность внимательно рассмотреть удивительного гостя. Ему, вероятно, было шестьдесят пять лет, он был довольно полный. Опыт, накопленный мной, женой врача, позволил сразу же понять, что шарканье ногами и неуклюжая походка, которую я заметила при его появлении, являлись следствием болезни. Одна сторона его тела была слегка парализована, рот с этой стороны скошен и над левым глазом веко глубже и более обвисло, чем над правым глазом, что искажало его лицо гримасой недовольства. Его одежда выглядела необычно для горной деревушки: на нем были не длинная крестьянская куртка и привычные для тех мест кожаные штаны, а желтые грязные панталоны, некогда, возможно, белые, и пиджак, который за годы стал ему узок, а локти блестели. Небрежно повязанный галстук висел словно черная веревка под рыхлым и толстым горлом. Что-то запущенное было в его одежде, и все же этот человек некогда мог быть довольно представительным.