Стефан Цвейг - Оплаченный долг

Лоб, высокий и выпуклый, как бы полыхал от дико, беспорядочно растущих седых волос, в нем чувствовалось нечто властное, однако под кустистыми бровями начинался «упадок», под потрескавшимися веками заплывали глаза, щеки опадали к мягкой утолщенней шее. Этот человек непроизвольно напоминал мне маску того римского императора поздних времен, которую я однажды видела в Италии, императора времен заката Римской империи. Сразу я не осознала, что побудило меня так внимательно смотреть на него, но скоро поняла, что мне следует остерегаться показать ему свое любопытство, так как было очевидно, что ему не терпелось с кем-нибудь завести разговор. Это было необходимостью для него — поговорить. Едва подняв своей дрожащей рукой кружку и сделав один глоток, он громко заявил: «А-а... великолепно, великолепно!» — и оглянулся вокруг. Никто ему не ответил. Игроки тасовали карты, раздавали их партнерам, другие клиенты гостиницы дымили своими трубками. Похоже, все его знали, но по какой-то неизвестной мне причине не проявляли к нему никакого любопытства.

Наконец он не выдержал. Он взял свою кружку пива и понес ее к столу, где сидели крестьяне. «Будьте любезны, господа, освободить немного места для моих старых костей». Крестьяне чуть подвинулись на скамье и более не обращали на него внимания. Молчал он недолго, двигая туда-сюда наполовину полную кружку. Опять я увидела, что при этом один палец его дрожал. Наконец пришелец несколько откинулся и начал говорить, говорить довольно громко. Не было ясно, к кому он обращался, так как оба крестьянина, сидящие возле него, совершенно ясно показали, что его разговор им неинтересен, что говорить с ним они не хотят. Он говорил, собственно, всем. Он говорил — я почувствовала это сразу,— чтобы говорить и слушать свой голос.

— Интересная история случилась сегодня со мной,— начал он.— Я хорошего мнения о графе, хорошего мнения, ничего другого не скажешь. Встречает он меня на своем автомобиле, останавливается — да, останавливается специально для меня. Он едет с детишками вниз, в Больцен, в кино, и, если я хочу, возьмет меня с собой — он очень вежливый человек, человек с образованием, культурный, который все понимает, прекрасно умеет себя вести. Такому человеку отказать невозможно. Ну почему бы не поехать? Я еду рядом с господином графом на заднем сиденье,— всегда приятно с таким господином иметь дело. И вот приезжаем мы в кино — это та самая будка, которую построили на главной улице,— громоздкая, с рекламой и иллюминацией, словно разряженная рождественская елка. Ну, хорошо, давайте посмотрим, что там эти господа из Англии или Америки сделали у себя и теперь нам за наши деньги показывают. Вы скажете: такое искусство тоже может существовать, это же кино! Но, черт возьми,— при этом он сильно откашлялся,— да, фу-ты, черт, это — позор для искусства, позор для всего человечества, у которого есть Шекспир и Гете. Сначала показали какого-то клоуна с размалеванной физиономией, что же, я ничего не могу сказать против, это, возможно, понравится детям, и вреда от этого нет. Но потом-то они представили «Ромео и Джульетту» — вот это надо запрещать, запрещать во имя искусства! Как дико они звучали, эти стихи. Звучали так, словно ветер выл в печной трубе,— а это были священные стихи Шекспира! Так слащаво, так фальшиво! Я вскочил бы и убежал, если бы рядом не сидел господин граф, который пригласил меня. Сделать такую дрянь из чистого золота! И наш брат должен все это видеть и слышать!

Он схватил свою кружку, сделал большой глоток — со стуком поставил ее на место. Его голос был теперь очень громким, он почти кричал:

— И нынешние актеры за деньги, за эти проклятые деньги, запихивают стихи Шекспира в аппараты и марают искусство. Я считаю, что любая уличная девка достойна большего уважения, чем эти уроды, которые разместили свои физиономии на огромных афишах и гребут миллионы за то глумление, которое они творят над искусством! Которые увечат слово, живое слово, и выкрикивают в рупор стихи Шекспира вместо того, чтобы воспитывать народ, учить молодежь. Шиллер называл театр школой морали, но теперь это определение уже не имеет смысла. Ничто не имеет смысла более, только деньги, эти проклятые деньги, да еще реклама, которую каждый может создать себе. И кто не понял этого, тот должен подохнуть, так лучше уж подохнуть, говорю я. А, по-моему, каждый, кто служит этому проклятому Голливуду, заслуживает виселицу! На виселицу его, на виселицу!

Он кричал довольно громко и колотил кулаком по столу. Один из карточных игроков проворчал:

— Что за черт, давайте-ка потише. Разве под такие вопли можно играть! Старик вздрогнул, как если бы хотел что-то ответить. Его потухший глаз на мгновение сильно блеснул, но затем человек презрительным жестом показал, что он достаточно благороден, чтобы отвечать. Оба крестьянина дымили своими трубками. Пришелец молча смотрел своим зрячим глазом перед собой и молчал, неопределенно и тяжело. Чувствовалось, такое с ним случалось не раз — принуждать себя к молчанию.

Я была глубоко напугана, сильно билось сердце. Что-то трогало меня в этом униженном человеке, что-то хорошее должно было быть в нем, да и, вероятно, кружка пива очень уж на него подействовала. Мне трудно было дышать из-за испуга, что он или кто-нибудь другой продолжит препирательства. С первого же момента, когда он пришел и я услышала его голос, я почувствовала в нем что-то,— что именно, я не знаю,— что взволновало меня. Но ничего не произошло. Он оставался тихим, его голова опустилась, он пристально смотрел перед собой, а мне казалось, что он что-то тихо про себя говорит. Никто не обращал на него внимания.

Между тем хозяйка гостиницы встала и отошла от стойки, чтобы достать что-то из кухни. Я использовала повод и последовала за ней. Мне надо было расспросить ее, кто этот последний пришедший в гостиницу.

— Ах,— сказала она равнодушно,— бедный человек, живет в богадельне, и я выдаю ему каждый вечер кружку пива. Оплатить пиво он сам не может. Но с ним бывает нелегко. Раньше он был где-то актером, и его очень волнует, что люди теперь не верят ему, что он кем-то был в этой жизни, и не оказывают ему уважения. Иногда они пристают к нему, требуют, чтобы он продекламировал что-нибудь. И тогда он встает и часами говорит что-то такое, чего ни один человек понять не может. Иногда они дарят ему табак, оплачивают еще одну кружку пива. Иногда же они смеются ему в лицо, и тогда он выходит из себя. Надо вести себя с ним осторожно, и тогда он никому ничего худого не сделает. Две, три кружки пива, если за него заплачено,— и он уже счастлив — да, он бедняга.

— Как зовут его? — спросила я, перепуганная, еще неточно зная, почему я испугалась.