Леонид Гришин - Эхо войны

Но и на новом месте все возвращалось. Стоило мне пожить здесь, как снова он находил меня и спрашивал, зачем я спрятал его в выгребной яме…

Всю жизнь он так меня мучает. Не могу никуда выезжать. Вот меня потому здесь и прозвали «невыездным», что сижу в этом городе и не могу ничего сделать. Я уже обращался к психологам, к врачам. Но без толку. А может, как-нибудь разберутся. Я, считай, ученый. Доктор технических наук, то есть голова работает нормально. А вот что это в моей голове, и где оно сидит, и почему появляется, не могу понять.

Ты извини, что тебя этими рассказами отвлек. Я никому вообще не говорил, но ты ведь земляк… Даже не знаю, почему захотелось тебе это рассказать. Уж сколько лет прошло, а выезжать мне просто боязно. Может, сейчас все пройдет, может, уже все переварилось, ведь сколько лет уже прошло как война закончилась… И сколько мне еще мучиться от этих видений? Хорошо, что хоть есть работа интересная – заглушает те воспоминания, которые втемяшила война мне в голову. Не знаю, может когда-нибудь они сотрутся, те воспоминания, или хоть немного позабудутся, и не будет мне этого страшного видения.

…Ты извини. Давай выпьем за то, чтобы не было ни у кого таких видений, а только такие, которые потом воплотились бы в великие открытия и изобретения, как у Дмитрия Ивановича Менделеева. Ведь мы с тобой люди техники, хоть и дети войны.

1947 год.

Я любил, когда отец возвращался из командировки, потому что он всегда привозил с собой что-нибудь интересное и необычное. Раньше я все гадал, как у него все это появляется – с полок он это достает, или как с елки…

Он всегда привозил конфеты. Иногда маленькие, похожие на подушечки – они все лежали в небольшой коробке. Такая во рту тает мгновенно, даже повидло не почувствуется. А иногда привозил простые, которые в бумажной оберточке. И вот эти мне нравились больше всего. Развернув ее, сначала можно было расправить фантик и облизать следы от конфеты. Как это бывало здорово! Но сразу второй раз лизать ни в коем случае нельзя, потому что бумажка может намокнуть, расползтись, и весь аромат уйдет. Поэтому лучше один раз лизнуть, а второй раз оставить на обед. И когда покушаешь, достанешь из кармана, на столе разгладишь и лизнешь. И тогда кажется, что съел обед вместе с конфеткой. А саму конфетку нельзя вот так взять и сосать, потому что в таком случае она быстро кончится. Правильным способом я считал такой: положить ее за щеку и будто бы забыть про нее. Так она может полдня там пробыть. У меня однажды было так, что я весь день ходил с одной конфетой за щекой.

Я в такие минуты думал, что когда-нибудь у меня будет столько конфет, что можно будет взять не одну, а сразу две или три конфеты. Одну за правую щеку, одну за левую, а одну прямо на язык. До чего же будет сладко! Нет, это может быть только при коммунизме, тогда можно будет и пять конфеток взять. Две конфетки за щеки внизу, две вверху и одну на язык – блаженство. «Вот будут счастливые люди, которые будут жить при коммунизме, которые смогут вдоволь есть конфеты», – думал я в детстве.

Несколько раз отец привозил шоколадные конфеты. Но шоколадная она какая? Она очень вкусная, но ее возьмешь в рот и за щечку не спрячешь. Слишком уж тает быстро. А так хочется продлить удовольствие, чтобы было сладко.

И вот папа в очередной раз вернулся из командировки, раздал подарки: мне конфеток, соседям спичек… А затем собрался срочно на работу. Я напросился, и он меня взял с собой.

Мы зашли с ним в кабинет, а почти следом за нами, совершенно неожиданно, вдруг зашло несколько женщин. Зашли и упали на колени…

– В чем дело? – спросил мой отец, изменившись в лице.

Женщины принялись что-то объяснять, но говорили все разом, поэтому было очень шумно, и ничего нельзя было понять. Отец сначала пытался расслышать, что они говорят, но потом не выдержал и крикнул:

– Молчать! Встать! Ну-ка, Ксения, говори ты.

Ксения показалась мне старше всех. Все приутихли, и она чуть вышла вперед:

– Петр Федорович, спаси, помоги. Помоги нашим сиротам.

– В чем дело?

– Петр Федорович, ведь наши мужья с тобой воевали. Петр Федорович, ведь наши мужья по твоему приказу шли на пулеметы, выполняя твои приказы, погибали. Спаси ихних деток, помилуй.

– В чем дело, я спрашиваю?

– Петр Федорович, тебя не было, а тут нам личный досмотр устроили.

– Как это? Кто?

– Твой зам нас всех заставлял раздеваться, зерно искал и нашел у некоторых в рейтузах, в лифчиках. На всех бумагу составил, милицию вызвал. Ты знаешь, что нам грозит… Ты знаешь, что наши дети помрут с голоду. Ты знаешь, что нечего жрать, ты знаешь, что наши дети пухнут от голода!

И опять женщины упали на колени.

– Петр Федорович, помилуй! Сделай что-нибудь.

У отца задергалась щека, он рукой зажал ее, такого выражения лица я никогда у него не видел.

– Встать!! – крикнул он вновь.

Они встали, сбились все как-то в один уголочек, прижались друг к другу, лица у всех испуганные…

– Идите.

Они повернулись, вжали головы в плечи и тихонько вышли все гурьбой.

Отец схватил телефон и кому-то позвонил.

– Срочно ко мне!!

Зашел военный мужчина, поздоровался.

– В чем дело?

– Командир, я ничего не мог сделать.

– Рассказывай.

– Устроил здесь досмотр женщин. Выискал у некоторых в нижнем белье зерно. Вот документы.

– Вань…

– Петр Федорович, ничего не мог сделать, единственное, я их еще не зарегистрировал, ждал вас, командир, что скажешь.

– Ваня…

– Командир, если прикажешь, я готов.

– Нет, Ваня. Эта гнида сама сделает. Иди, будь у себя.

Он опять позвонил, еще кричал в трубку. Потом зашел довольно молодой мужчина, я его часто видел, он назывался замом отца. Неожиданно мой отец начал говорить с ним такими словами, каких я от него ни разу не слышал. Бывало, мы с мальчишками игрались, кто какие матерные слова знает, но из уст моего отца… Я от удивления раскрыл рот.

Когда отец на минуту замолчал, тот тип говорит:

– Я не позволю воровать государственное зерно разным всяким.

Отец побагровел от гнева. Мне казалось, он сейчас его задушит, бросится на него и разорвет голыми руками. Но он сдержался, и я услышал:

– Ты гнида. Ты живешь только потому, что их мужья грудью заслоняли тебя, что их мужья погибли, чтобы спасти тебя, гниду. А ты, ты же знаешь, что их дети помрут, если они эту горсть зерна не унесут.

– Это воровство, а за воровство надо в тюрьму сажать.

– Ты – гнида.

После тех слов, которые папа говорил до этого, называть его гнидой – это звучало почти ласково.

– Сегодня же заберешь все бумаги.

– Я не могу этого сделать.

– Если ты этого не сделаешь, ты не доживешь до утра.

Папа сказал это таким твердым и мощным голосом, что у меня по спине пробежали мурашки. Зам повернулся и ушел.