Галина Воронская - На дальнем прииске (Рассказы)

Клавка пытается вырваться, но рука у Августы сильная и цепкая.

— Черт с ним, с местом. Раз там старуха лежит, я и в другом месте могу поспать — примирительно объявляет Клавка и садится возле тети Даши. Та опасливо отодвигает от нее узел.

Вдоль эшелона устало бредет женщина в соломенной шляпке и в сером костюме. У женщины в руках туго набитая сетка, она останавливается у каждого вагона и безнадежно спрашивает:

— Коли Чегодаева здесь нет? Небольшого роста, ему восемнадцать лет.

Узнав, что Коли Чегодаева нет, женщина бредет дальше. Время от времени начальник эшелона приказывает конвоирам прогнать ее, иногда зычно кричит сам:

— Гражданка! Уходите. Вам здесь быть не положено.

Конвой отгоняет ее не слишком усердно, да и в окриках начальника нет обычной требовательности. Женщина покорно отходит в сторону, а когда о ней забывают, опять идет вдоль эшелона. В одной теплушке находится человек, сидевший в камере вместе с Колей Чегодаевым. Он уверяет, что в этот этап Коля не попал.

— Все-таки я обойду все вагоны, — говорит женщина. — Его могли вызвать позднее. Нужно обязательно передать ему одежду.

Она — единственная мать, что пришла проводить в дальнюю дорогу своего сына. Как удалось узнать ей об отправке эшелона? Свидания в тюрьме запрещены, передачи запрещены, письма запрещены, глядеть на небо запрещено, иногда кажется, что запрещено и жить. Сотни глаз за решетками смотрят вдоль эшелона. Может быть, придут проводить и их? Никого нет, только озабоченная охрана, рельсы да разбитые вагоны.

В сине-лиловых мягких сумерках поезд наконец трогается. На западе небо окрашено шафрановым цветом, и по нему протянулись узкие розовые облака. Под ленивый стук колес проплывают разноцветные, мерцающие огни Москвы. В теплушках темно, слышны приглушенные рыдания. Исчезла надежда на встречу с родными, на то, что в последнюю минуту разберутся, выяснят и отменят жестокий, несправедливый приговор.

В россыпи огней уходит Москва, а вместе с ней — и прошлая жизнь. Уходит Москва, уже недосягаемая, почти чужая и потому еще более желанная. Через сколько долгих, горьких лет они вернутся сюда? Что застанут? Да и все ли вернутся?

Присмирела даже Августа, не слышно ее гортанного смеха, и слишком ярко блестят ее умные черные глаза.

Уже скрылись огни Москвы, только в той стороне, где лежит город, небо объято красным заревом. Проезжают дачные места. Видны освещенные террасы, добропорядочные люди не спеша пьют чай с вареньем и, затаив дыхание, читают про шпионов и диверсантов, о которых так много пишут теперь в газетах.

Августа узнает станции и перелески. Поезд идет по северной дороге.

Утром, едва открыв глаза. Августа начинает распоряжаться. Назначает дежурных, объявляет, что лежащие на нижних нарах, во имя справедливости, ежедневно будут меняться с верхними обитателями. Исключение, как больной, делается только для Анны Юрьевны: она все время будет лежать у окна. В бачке мало воды, Августа приказывает брать для умывания только полкружки. Точно на лекции, Августа выговаривает все слова.

Анне Юрьевне помогают сойти вниз умыться. В это время к бачку с водой подходит маленькая, высохшая старушка с седыми буклями. Несколько минут она пристально смотрит немигающими совиными глазами на Анну Юрьевну.

— Анетт!

— Лизочка!

Дрожащими руками старушки обнимаются, плачут, целуются.

— А tu remembes?

— Да, я тебя сразу узнала по родинке у губ. Весь наш выпуск завидовал этой родинке.

— На рождественском балу ты божественно танцевала.

— У тебя есть дети?

— Увы, нет.

— На сколько лет тебя осудили?

— На пять. В приговоре какие-то буквы, КРД или ДКР, никак не могу запомнить.

— Представляешь, они вспомнили, что я была знакома с Коко Ростовцевым. Я сказала следователю: «Помилуйте, господин следователь, Коко знала вся Москва, ему даже городовые козыряли».

— Представь себе, мне тоже дали пять лет и даже не вызвали на суд. Обнявшись, заплаканные, они сидят на краю деревянных нар, однокашницы, окончившие институт благородных девиц тридцать пять лет назад.

— Я так беспокоюсь за дочь, она ничего не знает… А помнишь мадам Serducoff? мы совершенно точно установили, что она красила волосы…

Слова и фразы вперемешку с французским, и воспоминания, дорогие и понятные только им.

Клавка с обычной сметливостью блатных давно уже догадалась, что попала она к «фраершам», но что она здесь одна и «гулять», пожалуй, не придется. Августа — баба с характером, не из трусливых, в случае чего и в волосы вцепится. Клавку соблазняет пестрая кофточка одной из женщин, шерстяное платье другой, шелковая комбинация третьей и много других вещей, но Клавка решает отложить «раскурочивание» до более благоприятных времен, например, до прибытия в лагерь.

Пока же она развлекает желающих повествованиями о своих необычайных похождениях.

— Вот, между прочим, есть среди нас, блатных, «кровососы». Обязательно кровь человеческую им нужно увидеть. Однажды получаем мы «наколку», по-вашему, значит, сведения, что где лежит, какое барахло, когда из дома уходят. Приходим. Квартира богатая, рояль, зеркала и все такое. Дома девушка одна, из себя красивенькая. Хорошая девушка — никакого «шухера» не подняла. Так все спокойно, благородно замки открывает и показывает, где что взять. Навязали мы узлов, набили чемоданы, и тогда Король — главный наш — спрашивает девушку: «Замужняя?» — «Нет». Тут он вынимает свою знаменитую финку, а на ейной рукоятке золотой череп и две скрещенные кости сияют — ей-богу, не вру, и вдаряет ту девушку прямо в сердце. Девушка, даже не ахнув, падает. Посмотрел на нее Король и говорит: «Теперь я успокоился, посмотрел на кровь невинную, на меня такое иногда находит, что мне нужно посмотреть на кровь и обязательно невинную».

За решетчатыми окнами плывут густые смолистые северные леса, прижатые к земле деревни, а над ними опрокинулось летнее радостное голубое небо.

Все хотят смотреть в окно. Приходится устанавливать очередь. Все соскучились по деревьям, горячему солнцу, небу, не закрытому деревянными «намордниками». Глаза отдыхают от постылых камерных стен, и наконец, кажется, выветрился этот тошнотворный запах застоявшегося воздуха, прелых портянок и мышей, которым пропахла вся тюрьма.

Эшелон часто стоит на разъездах, пропуская пассажирские поезда и ослепительные грохочущие экспрессы. Они пробегают, как молнии, иногда чудится, что так мимо несется сверкающая, яркая жизнь, а ты находишься где-то в тупике. А впрочем, куда торопиться арестантскому поезду? Впереди — долгие годы неволи, тяжелых работ, больших утрат и огорчений. Может быть, время, проведенное в пути, будет вспоминаться еще как не самое худшее.