Галина Воронская - На дальнем прииске (Рассказы)

На изгибах пути виден весь поезд. Он похож на красную гигантскую змею.

Жарко. Днем теплушки накаляются от солнца, трудно дышать, мучает жажда. Раз в сутки конвой ходит по крышам вагонов и проверяет, не оторваны ли где-нибудь железные листы? На крыше женской теплушки конвоиры неизменно отбивают чечетку.

Воду и пищу дают с большими перебоями. На остановке какой-нибудь вагон начинает дружно вопить:

— Хле-ба да-вай!

— Во-ды да-вай!

— Во-лю да-вай!

Крик этот моментально подхватывают остальные теплушки, и через несколько минут весь эшелон орет эти слова. Все отлично знают, что вопли эти ни к чему не приведут и ни на минуту не ускорят выдачи «довольствия», а про волю и говорить нечего. Но все-таки все кричат от скуки, от желания позлить охрану, из чувства протеста, свойственного человеку.

На станциях эшелон ставят на железнодорожные задворки, подальше от людских взоров и пассажирских поездов. Хочется курить, но денег нет, они идут отдельной почтой. Многие сомневаются, дойдут ли деньги до места назначения. Изредка кто-нибудь бросает в женский вагон пачку дешевых папирос, ее по-братски делят, но конвой отгоняет людей от эшелона. Больше всех мучается темноволосая, с толстыми руками немецкая коммунистка Магда. Обхватив голову руками и раскачиваясь, она стонет:

— Ку-рить хочу!

Глаза у нее становятся сумасшедшие, тетя Даша, ее соседка, в такие минуты торопливо крестится. В соседнем вагоне едут воры, рецидивисты и жулики. Клавка с упоением переругивается с ними кошмарными ругательствами. На остановках мужчины просят что-нибудь спеть. Шестипудовая молоденькая Нина с фарфоровым хорошеньким личиком обладает приятным меццо-сопрано. У нее хорошо получаются цыганские романсы, песни из кинофильмов. Свой талант Нина обнаружила в тюрьме, на воле петь было некогда: работа, кино, вечеринки, мальчики. Блатные слушают Нину с удовольствием, награждают аплодисментами. Заслушиваются ее песнями конвой и случайные редкие прохожие.

Всем осточертела баланда — суп, где плавают плохо разваренная крупа и две-три блестки неизвестного жира. Баланда то пресная, то пересоленая. Время от времени в теплушках вспыхивают гастрономические разговоры. Хлебая из жестяной миски остывшее варево, кто-нибудь мечтательно начинает:

— Сейчас съесть бы борща со свининой, со свежими помидорчиками, заправить сметаной и немного поперчить.

Начинается всеобщее подробное описание приготовления борщей, бульонов, блинчиков, пирогов — с мельчайшими подробностями, что вносит при стряпне каждая хозяйка. Но главную роль здесь играет тетя Даша. Рассказы ее обстоятельны, красочны, начинаются они с дней давно минувшей молодости.

— Ну, значит, просватали меня. Я, конечно, реву. Жених — вдовый, хотя и без детей, но уже в годах. В ба-альшом достатке жил: кабак содержал. Жаль мне было своей молодости и девичьей красы, а тетка мне: «Не реви, дурища, это счастье твое привалило. Это господь бог тебя, сироту, отметил». И правильно тетка-то говорила. Жила я с мужем как у Христа за пазухой. Бывало, спустишься вниз, в кабак, значит, а там добра, аж глаза разбегаются: колбаса, окорока и всякая всячина. И дух стоит, сказать невозможно. Подойду к бочонку с зернистой икрой, а она, миленькая, лежит зернышко в зернышко. Возьму столовую ложку и ем, ем, а муж еще приговаривает: «Кушай, Дашенька, поправляйся». Я поначалу в замужестве худа была. А то сам принесет мне кусок пшеничного хлеба, а поверху семги положит, а семга от жира лоснится, ну просто во рту тает. Вот только не дал мужу господь жизни. В революцию сначала закрыли кабак, а потом и вовсе отобрали. Ерофеич мой той обиды не стерпел, захворал и преставился. А то, бывало, грибы белые маринованные нам привозили — одни шляпки и вот такусенькие. Еще кухарка у нас была, так она знаменито лапшу с куриными потрохами варила…

— Хватит! — трубным голосом кричит Августа, судорожно глотая слюну — Хватит съедобных разговоров.

Тетя Даша боязливо оглядывается на Августу и покорно переходит на другие темы.

— Сижу я по 107 статье, за спекуляцию. Как помер муж, сначала вещи продавала, потом на швейке работала. День гнешься, а заработаешь негусто. Приспособилась я мануфактурой торговать. В Москве наберу товару и везу в провинцию. Кажется, чего плохого? Только добро людям делала. Так накося — посадили! На суде судья, молодой такой, чернявый, наверно, из евреев, уж так срамил меня! И нерабочий элемент, и паразит общества и отрыжкой старого быта обозвал. До того мне обидно стало, я ему: «Попробуй-ка, потаскай на своем горбу тюки, помотайся по поездам! Еще неизвестно, кто больше работает, ты ли своим языком или я?» Рассмеялся и засудил, злодей, на четыре года. Теперь вот волокут неизвестно куда, а дома фиксуы остались неполитые, непременно засохнут!

Мелькают серебряные и синие реки. Некошеные, в цветах луга, серые телеграфные столбы, незнакомые станции, неизвестные города. Протяжно и тоскливо гудит паровоз, равнодушно стучат колеса.

…И уже далеко Москва!

Будет ли конец этой дороге?

Справа на верхних нарах место занимает Тося, двадцатилетняя курносая девчонка с путаными льняными волосами и большим, мягко очерченным ртом. Тося все время в движении, как ртутный шарик. Энергию ей девать некуда, и поэтому каждое утро в теплушке начинается со скандала.

— Опять мне горбушку не дали, — визжит Тося, — даже в тюрьме справедливости не найдешь! Кажется, чего проще: подошла очередь, дай человеку горбушку. Так нет, норовят обойти, изобидеть. Где у вас совесть, я спрашиваю!

Дежурная Нина что-то лопочет в свое оправдание, но слова ее только усиливают Тосину ярость.

— А-а, забыла! Своих интеллигентных подруг не забываешь, а меня, рабочего человека, забыла!

— Бери мою горбушку и замолчи, — гневно говорит Магда. Отнимать у кого-нибудь горбушку совсем не входит в Тосины планы, а тем более — у Магды. Магда работала в подполье в фашистской Германии, чудом избежала ареста и заочно приговорена там к тюремному заключению. Магда пришла в камеру с большим узлом дорогих вещей и все вещи раздала.

— Ну что ты, Магдочка! Разве я возьму? Никакой горбушки мне не надо, это я просто так… со скуки, — улыбается такой откровенной, подкупающей улыбкой, что сердиться на нее невозможно.

Отодвигается дверь, и двое заключенных в сопровождении конвоира подают ведра с зеленой прохладной водой.

— Пейте, девчата! Вода, как шампанское, истомились, поди, — добродушно говорит конвоир.

Тося мгновенно усматривает в нем новую жертву своих развлечений.

— Какие тебе девчата? Заруби себе на носу: гусь свинье не товарищ! А свинья — это ты! Молодой, здоровый парень, не нашел себе другой работы — невинных людей сторожить.