Галина Воронская - На дальнем прииске (Рассказы)

Теперь та жизнь навсегда кончилась. Осталось: тишина, прохладное прозрачное осеннее утро, раскрашенное точно выцветшими, бледными северными красками. За спиной у Антона стоит крепко сбитый из старых кондовых бревен добротный дом с почерневшими резными наличниками, перед ним вьется дорожка, усыпанная сухими листьями. И сколько еще впереди таких дней?

Антон стоит, заложив руки за спину, — большой, угловатый, на широких острых плечах его небрежно висит желтое кожаное пальто. Полуседые, с крутым изломом, сросшиеся на переносице брови и резко очерченные скулы придают Антону суровый и даже надменный вид, но глаза, большие, туманно-синие, тревожно перебегают по всему окружащему, точно чего-то ищут или ждут.

Медленно — Антон научился делать все не спеша — он идет к сараю и принимается колоть дрова. С этого теперь начинается для него день. Первое время ему трудно было колоть, мешала одышка, удар топора был неполновесным, и Антону все казалось, что он обязательно засадит топор в ногу, но постепенно вернулась былая сноровка, и теперь дрова раскалываются легко и быстро.

После несложного завтрака хозяйка дома Лукинишна уходит в стоящую наискось двухэтажную кирпичную школу убирать классы, а Антон ждет прихода почтальона. В эти часы Антон иногда пытается читать, но ему трудно сосредоточиться над книгами, и ничего они не говорят ему. К газетам он питает отвращение и не берет их в руки.

Почтальон, худой, очень прямо держащийся старик с белыми подстриженными усами, никогда не останавливается возле их дома. Антон понимает, что ему в положении ссыльного нечего ждать писем, и все же каждое утро с каким-то смутным, затаенным волнением ждет, что почтальон принесет ему телеграмму или пакет с необычайными известиями, от которых чудесно изменится его теперешняя судьба.

Было совсем неумно так думать, Антон знал это и все-таки не мог не думать и не ждать.

В обычный час мелкими шажками проходит почтальон, по-старомодному учтиво приподнимает свою засаленную кепку и жестом показывает, что для Антона ничего нет. Теперь можно собираться в лес. После некоторого раздумья Антон берет с собой книжку, запирает дом на ржавый висячий замок. Очень довольный Дружок визжит и бегает взад и вперед. На широких улицах, пустынно, дети в школе, взрослые на работе. Картошку уже убрали, капуста стоит крупнокочанная, ядреная. Иней сложными узорами лежит на ее мясистых темно-зеленых листьях.

Все это для Антона ново: по-городскому выстроенное здание школы, Гудение маленькой электростанции, капуста и картошка. В те давние времена ничего этого здесь не было. Земля считалась «неродящей», теперь же огороды у каждого дома, а за деревней раскинулись большие поля, принадлежащие леспромхозу. Редкие прохожие здороваются с Антоном и долго смотрят ему вслед, очень уж необычный и праздный у него вид. Антон отвечает на поклоны, но старается скорее пройти мимо, ему не хочется ни видеться, ни разговаривать с людьми. Только в роще, среди пожелтевших лиственниц и берез, среди листьев, хрустящих под ногами, мхов, расшитых красной брусникой, он чувствует себя спокойнее.

Он подмечает, как день ото дня все больше листьев падает на землю редеют кроны деревьев и по-новому, неповторимо, ежедневно окрашивается лес.

Все так же безоблачно и ласково голубое небо, за рекой, в лесу, тяжело работает лесопилка. Когда-то лес подходил вплотную к реке, но теперь он поредел, отодвинулся вглубь, к горам, оставляя за собой серые печальные пеньки. По берегам хаотически навалены полузанесенные землей и мелкой галькой бревна, пни, коряги, образуя «заломы». По-осеннему обмелевшая река с сердитым плеском несет свои прозрачные, холодные воды среди каменистых берегов, теряется в туманных горах и где-то далеко впадает в северное море.

Побродив по лесу, Антон садится на поваленное гнилое дерево, облепленное пористыми грибами-наростами. Он открывает книгу, пробует читать, но через несколько минут откладывает ее. Легкий неласковый ветер треплет его короткие седые волосы. Набегавшись, Дружок ложится у ног Антона и зализывает наколотую лапу. От реки тянет холодом, осенней сыростью. Горько и терпко пахнет прелыми листьями и грибной плесенью. Высоко в небе едва заметной точкой однотонно гудит аэроплан.

Антон бесцельно ворошит подобранной палкой листья на земле. Почему так трудно вспоминается прошлое, да и было ли оно когда-нибудь?

Много лет тому назад, еще до революции, Антон был в этих местах в ссылке. Молодой прокурор, собиравшийся упечь его на каторгу и располагавший для этого достаточным материалом, внезапно заболел, а другой, которому передали дело Антона, не имел ни времени, ни желания с ним возиться, так как готовил крупный политический процесс. Антон счастливо отделался тогда тремя годами ссылки. К тому же он совсем не собирался торчать здесь весь срок. Мало ли людей уходило тогда из ссылки? Надо было немного отдохнуть и подлечиться, в тюрьме у Антона появился сухой кашель и по вечерам поднималась температура. Доставленный по этапу, Антон застал здесь небольшую, но дружную компанию ссыльных, преимущественно большевиков.

Через годы пестрой жизни и больших событий воскрешала память те далекие и уже позабытые дни.

…Шумной ватагой с песнями и присвистом переправлялись они на лодках на ту сторону реки, где не было тогда лесопилки, а стоял сумрачный бескрайний бор, богатый малиной и грибами. Они жгли костры, варили уху «по-рыбацки», пели, спорили, ругались со стражниками, запрещавшими переплывать реку, служившую для ссыльных своеобразной «чертой оседлости».

…Вдоль берега реки, которая казалась ему тогда более полноводной, по узкой тропинке, перерезанной серыми корнями деревьев, Антон часто гулял с Катей. Из-за нее он остался здесь до конца ссылки. У Кати тогда было круглое розовое лицо, черные косы, уложенные вокруг головы, в очень блестящие, круглые глаза. Он читал ей стихи Некрасова, которые любил за «народность», и иногда свои, очень плохие. Но Кате они нравились потому, что были посвящены ей, и еще потому, что ей нравился Антон. Смешно вспомнить, но Антон находил тогда свои стихи талантливыми и даже считал, что он затмил бы всех тогдашних поэтов, вроде Блока, Ахматовой, если бы пожелал печататься и всерьез писать, но поэзию он считал просто непристойным занятием для профессионального революционера.

На влажной черной земле лежат груды ломких шуршащих листьев, и палка чертит по ним замысловатые узоры. Антону чудится, что что-то большее, чем воспоминания, похоронено здесь, в этих местах.

Катя умерла два года тому назад. И даже эта роща и река, где все было овеяно ею, не могли заставить вспомнить ее молодой. У Антона перед глазами стояло желтое, морщинистое, с запавшими щеками, изможденное тяжелой и долгой болезнью лицо — такая она лежала в гробу.