Василий Довбня - Гренландский кит

Однажды я спросил его о Приморье, Владивостоке. На удивленье он ответил без раздумий и просто:

— Люблю Приморье, — наш край! Если придется и воевать за него пойду.

И так у каждого — своя судьба. У некоторых еще пострашней.

— А я сразу попал в хорошую школу, — как-то ожидая швартовки к базе рассказал мне капитан Сереев. — В мореходку на Сахалине меня не приняли, годами не вышел. Прибрал меня к себе отличный дядька, завхоз угольной базы, поставил старшиной баркаса, главным над командой японских пленных в 9 человек. Разгружали они уголь с барж и доставляли на берег. Командовал японец, я в этих делах не разбирался ни бельмеса!

— Твое дело смотреть, чтобы они работали, — приказал мне завхоз…

Японцы были в годах, каждый подходил мне в отцы Они устроили мне местечко у ног шкипера, я был крохотный. Выгрузка шла и при крупной накатной зыби… Лихая, но опасная работа. Наши русские экипажи в кунгасах часто переворачивались, запаздывали, ленились во время выпрыгивать в холодную воду и выносить корму подальше на берег. А японцы нет. Сидят в своих малахаях и чутко ждут команду шкипера. У него длинная бамбуковая палка- не для битья, нет, — для замера дна под кормой баркаса. По команде шкипера японцы спрыгивали в воду, подпирали плечами борта и весело выносили баркас вместе с волной на берег. Они были рады концу войны, радовались, что остались живы, что скоро вернутся домой. Не любили наших, боялись, но были послушны. И добрыми ко мне.

Питался я с ними вместе, в основном моллюсками. И сейчас люблю эту пищу с рисом.

Я прошел с ними хорошую школу.

Есть слова — их вслух не произносят, они живут в самом человеке пока он дышит: «я вижу, я слышу, я чувствую, радуюсь и страдаю». В дальних плаваниях, наедине с небом, морем и самим собой я по особому чувствовал и понимал эти слова во мне и людей рядом. Все они, как и я, жили своей вольной жизнью. Никто не забывал о жизни близких на земле. Никто в душу к другому не лез. Каждый сам по себе, а 37 человек, — как один! Удивительное товарищество! Но иногда бывали и резкие высказывания, особенно у буфетчицы кают-компании Матухиной Елизаветы Петровны…

— Спросите, почему в море пошла? — начала она как-то разговор со мной. — Была актрисой, танцевала ведущие партии, муж был, служил, потом все сломалось, а меня уволили, даже на фронт не пустили… Осталась сестренка маленькая, кормить надо… Скоро в институт поступит, добьюсь, чтобы закончила.

Она была вспыльчива, потому многим казалась злой. В ней страдало беспокойное чувство собственного достоинства, а по ее жилистому телу сорокалетней львицы волнами ходило требовательное желание, чтобы мужчины ценили это и проявляли хотя бы внешнее уважение. Была она гордой, пунктуальной в работе и внимательной, о чистоплотности, и говорить нечего… Я замечал, с какой жалостью она смотрела на свои покрасневшие в щелочных растворах руки. Но молчала.

У нее был любовник, гарпунер, грубоватый многоженец, но она хвасталась этой связью. Буфетчица столовой Маша была помоложе ее, но не проявляла никакого интереса к мужской половине. Матросы, веселя свои одинокие души, назойливо спрашивали Машу, почти постоянно, почему она такая, в ответ слышали:

— В море я пришла не за этим, чтобы душу перед каждым открывать… На берегу надоело смотреть на вас, захребетников.

— А мне мужчина нужен каждую ночь, — под хохот матросов язвила Елизавета Петровна — Но я люблю только моего Кирюшу!

— Ой ли! — шутливо спрашивал ее матрос Коля Неволин, самый смелый из моряков, каких я встречал среди китобоев. Непробиваемый ни бурей, ни пожаром. Он, слушая, казалось мне, просвечивал каждого своим стальным немигающим взглядом и старался, не показывать этого. Попроси такого, он заберется на небо.

Когда у нас случился во втором дизельном отсеке пожар, многие, честно говоря, запаниковали. Спас положение стармех. Широв. Он воевал, тонул. Он стоял до конца, и мы задавили огонь. Ему бесстрашно помогал Неволин. В каком-то жалком наморднике-противогазе спускался Коля в отсек. А после этого, чихая, весело смеялся.

А вся команда была у шлюпок с вещами. Буфетчица Маша, мордовка, сидела на

чемодане и на удивление всех — комсомолка! — читала Библию! И кланялась неизвестно кому!

— Кому она поклоны бьет? — спросил Южин.

— Наверное, своему богу, — зубоскаля, Николай Неволин подошел к ней сзади и начал щупать ее поверх длинной юбки.

— Антихрист! — орала на него буфетчица. — А еще и комсомолец! — Эта шутка матроса вывела всех из транса…

Слушая Елизавету Петроовну гарпунер выгибал свою крепкую шею, как конь на картине под богатырем М.М., художника Васнецова, на носовой переборке нашей кают-компании и начинал дышать с присвистом.

Когда мужчины расхваливали своих женщин, Елизавета Петровна возражалась так активно, что начинала говорить громче, чем это было заведено во время чаепития комсостава:

— Вот мы, такие как я, морячки и есть настоящие женщины. Мы ни от кого не зависим, сами вкалываем, содержим семью. Если надо и в ресторан с мужчиной можем идти не за чужой счет, не на поводу у какой-нибудь развалины.

В такие минуты она молодела, правда у нее на щеках появлялись красные пятна и дышала она часто, как после какого-нибудь фуртэ-фуэтэ.

…Представить ее в театре, на сцене, в свете рамп мне было трудно, я был молод и не умел проявлять жалость, да это к ней и не шло. Она по-своему была счастлива своими заботами. О театре не говорила никогда. «Прошлого у меня нет — есть одна сестренка!» — вот ее слова, о себе… А что она переживала в душе?!

Команда ждала итогов работы, всех интересовал денежный результат: «Зачтут или нет?». О ките-великане не говорил никто.

В конце месяца, на вечерней вахте, я услышал разговор капитана и гарпунера. Навалившись грудью на планширь ходового мостика, они наблюдали за белой кипенью воды у борта от буксируемых нами китов. Казалось, туши китов забросали гроздьями белой сирени, лепестки ее кипят и переливаются слепящей белизной, тянуло к ним, хотелось вдохнуть земной аромат весны.

— Ну, что слышно, Георгиевич, включили этого кита в наш план добычи? — спросил Верныдуб.

— Все включили! И нам с вами выплатили все, с премией… Потянул он на 1952 центнера, представляете, пласт спинного сала в полметра?! — звонким голосом весенней птички — желтогрудки с восторгом говорил капитан. Слушая веселый смех Сереева, я не верил собственным ушам. — План выполнили с большим заделом… Ловко выкрутился!.. Удачно я справился,… взял верный тон….

— А скажи, Георгиевич, ты ведь не спал, когда мы подходили к киту?

— Что вы говорите, Александрыч…

— При подходе я оглянулся на мостик и видел тебя в лобовом стекле иллюминатора…