Елена Мищенко - Через Атлантику на эскалаторе

Я был поражен. Признаться, я не совсем точно передаю его речь, так как на самом деле она была пересыпана матюками, как семечками. Возможно, это было вызвано несколько приподнятым настроением и воздействием горячительных напитков. Я с ужасом оглядывался по сторонам. Это было то место Софийского подворья, которое кишело знакомыми, так как находилось на пересечении всех основных путей старших и младших научных сотрудников и просто архитекторов из всех восьми институтов бывшей академии. А говорил он весьма громогласно, и его неформальная лексика разносилась по всему подворью от Хлебной Софийского монастыря до Митрополичьего дома.

– Вот только этот гребаный английский у меня не пошел, – разглагольствовал он. – Эти мудаки придумали такую фонетику, туды их мать, что ее сразу и не словишь.

– У тебя же чудовищный словарный запас на стольких языках. Почему же ты пользуешься только русским матом?

– Во-первых, я его люблю, – честно сознался он. – Это настоящая народная лексика. А, во-вторых, я зол. Эти идиоты не понимают, что творческий человек может вмазать, когда он хочет и сколько хочет. Эти, бля, чинуши не знают, что есть вдохновение. «Вот вы с утра набрались, а после обеда у нас японцы», – говорит мне эта падла, – заверещал он, меняя голос. А я говорю, что для подготовки к приему японцев пил исключительно саке. – А он юмора не понимает, что такое саке не знает. «А вы, – говорит, – не ругайтесь». В общем, пошли они все к… Пойдем, выпьем. Вот только саке, бля, на Михайловской мы вряд ли найдем.

В подвальчике на Михайловской он все-таки потребовал саке и бенто с закуской.

– А может, вам уже хватит, – усомнилась бойкая служительница Бахуса, но по 100 грамм коньяка все-таки налила и даже щедро выдала по конфетке на закуску.

– Аригато гадзаемас, – поблагодарил Виктор по-японски, вызвав опять сомнение у продавщицы.

Мы приняли на грудь за встречу, как прокомментировал Виктор, потом повторили за то, чтоб с японской делегацией все прошло благополучно, и, наконец, все удивительные события его бурной Одиссеи начали постепенно проясняться.

Оказывается, Виктор окончил школу не столь успешно, как скандально и был призван в армию. Там на него кто-то обратил внимание. Привлекла его великолепная память и внешность – слюнявый рот, зубы наружу и чуть раскосые глаза. Проверили способности к языкам. Они оказались выдающимися. Его отправили в специальную школу с усиленным изучением японского и французского. Однако, как я понял, резидента из него не получилось. Очевидно, побоялись его странностей, чудовищного красноречия и пристрастия к горячительным напиткам.

Кстати, впоследствии мне говорили, что Виктор явился на курсы английского. На первые три занятия приходил сильно под шафе, молчал и улыбался, иногда дремал. Но на четвертом сходу заговорил по-английски.

Библиотеку академии я очень любил. Мне нравились мебель в читальном зале, дубовые застекленные шкафы со старинными фолиантами, гравюры на стенах, большой общий стол и малые индивидуальные – все ручной работы, небольшие окна в толщенных стенах Митрополичьего дома. В зале всегда была тишина. Только иногда раздавался в одном из углов храп какого-нибудь старшего научного сотрудника, сморенного изобилием и сложностью научных проблем.

Помню, как иногда на цыпочках заходила девушка-техник и шепотом говорила: «Зоя Александровна, проснитесь, вас к телефону в соседнее здание». Добрейшая Зоя Александровна, обложенная двухпудовыми отчетами, обычно посапывала за крайним столиком. Она испуганно открывала глаза: «Что ты, Олечка, я не сплю, – говорила она шепотом. – Спроси, пожалуйста, кто звонит. Я потом перезвоню». И опять тишина.

Мария Федоровна Гридина навсегда осталась для меня символом высочайшей культуры. Много лет спустя я приехал в Ленинград и позвонил ей. Она обрадовалась и пригласила в гости. У нее была комната в самом центре на улице Герцена. Комната была довольно темной и вытянутой, похожей на большинство комнат в старых ленинградских доходных домах, где при реконструкции разрезали большие залы на несколько частей по количеству окон. Но выглядела она очень уютно. На стенах были обои с ампирным рисунком, на стеллажах стояли старинные книги, несколько гравюр и знакомый портрет красавицы-хозяйки работы Рериха-старшего. Она поставила чайник и начала оживленно беседовать. Я понял, что она обзавелась хорошим слуховым аппаратом. Она говорила, что ее иногда навещают киевские архитекторы.

– В основном, когда что-нибудь нужно. Вот, например, приезжал Миша Сенин, – улыбнувшись сказала она. – Он как руководитель сектора интерьера и мебели решил не отставать от моды и обзавестись старинной мебелью – теперь это модно. Но все его связи в этом деле оказались бессильны (Мишин отец был вторым секретарем ЦК). В Киеве из всей старины ему удалось приобрести только каретные часики. Вот и говорит он мне, что сидит сейчас как дурень в пустой квартире и смотрит на каретные часики, которые и время-то показывают неверно. Он решил поехать в Ленинград, и тут, говорит, ему повезло.

Ему предложили столовый гарнитур в стиле ампир, но Миша оценщикам не доверяет, а сам определять подлинность боится. Так ему бы хотелось, чтобы я на этот гарнитур посмотрела. Он вызвал такси, и я, конечно, поехала с ним куда-то к черту на рога, в Автово. Приехали, посмотрели, сказали, что будем думать. Вышли на улицу. Миша, я вижу, стоит возбужденный, в восторге, а я в ужасе.

«Ну как?» – спрашивает он с победным видом. «Мишенька! – говорю я. – Вы с ума сошли. Вы же специалист по интерьерам. Да эту мебель делали на каком-нибудь чугуевском заводе десять лет назад, а потом она попала в плохие руки, и только поэтому у нее старый вид, она потемнела от грязи». «А картуши на стульях?», – спрашивает он. «Да эти картуши скопированы с павильонов сельхозвыставки. Если вы приглядитесь, то наверняка найдете звезды, серпы и молоты». «А шашель?» – закричал он. «Да этот шашель сделан либо дрелью, либо пистолетом». Видно, недостаточно часто он посещал нашу библиотеку. Правда, от культурной старины у нас весьма лихо избавились, и в ней сейчас мало кто разбирается.

Я не стал ее расстраивать и говорить, что Миши уже нет. Я с ним неоднократно встречался не только у приятелей-архитекторов, но и у Сергея Параджанова на площади Победы. В этой маленькой двухкомнатной квартире все было необычно: и оформление, и люди, и, конечно, сам хозяин. Двери никогда не запирались, а зачастую просто были распахнуты. На лестничной площадке стояла огромная китайская ваза. Как мне пояснил Сергей Иосифович, ее преподнесли ему китайские кинематографисты, но в квартире она просто не помещалась. Во всех оконных фрамугах были вставлены «порсуни, що на склi». На кухне стояли старинные лавы. В первой комнате всегда был накрыт стол. Напитки приносили гости. Настоящее грузинское лоббио готовил сам хозяин. Во второй маленькой комнатке висели его картины и муляжи. Необыкновенные параджановские ассамбляжи и коллажи! Я всегда ими восхищался. Эти произведения были созданы из чего угодно, в дело шел любой материал: картон, стекло, перья, раковины, парча, ткань, дерево… Они вызывали восторг, ибо были продуктом неуемного творческого таланта и вкуса.