Ангелина Прудникова - Твёрдость по Бринеллю

Потом Людмила пыталась читать Танюшке "Тома Сойера", но Попугаихина собака во дворе так громко и противно тявкала, что чтение пришлось отложить и улечься спать.

"Странный город, странные люди, все странное…" — думала Людмила засыпая, а ночью ей снилось, что кто-то угнал из-под окна драндулет дяди Миши, и она радовалась тому, что его бесстыжая сделка с племянником не состоится…

Но наутро машина стояла под окном и, мало того, вся компания, как видно, собиралась катить "на лиман" на двух машинах. "Значит, их сегодня не будет, — обрадовалась Людмила. — Урра! Красота!"

Людмила проводила, как всегда, заспанную Танюшку к выгребной яме и подстраховала ее над огромной зияющей дырой, чтоб она туда, не дай Бог, не провалилась.

Дорожка к яме проходила мимо Попугаихиных владений и "становища" семьи азербайджанцев, ее постояльцев. Семья, как всегда, готовила сочный и обильный завтрак во дворе. Затем мужчины — отец и сын, — по заведенному раз и навсегда распорядку, пойдут к морю и на рынок за мясом, а женщины — мать и дочь — проведут весь день во дворе, занимаясь стряпней. Потом, к ночи ближе, мужчины выведут их прогуляться на набережную, а завтра все повторится сначала. Если б Людмила не побывала уже в Азербайджане и не отудивлялась, глядя на отношения женщин и мужчин, там, она бы, может, удивлялась этим порядкам здесь. А так — все казалось ей нормальным, размеренным, степенным, хотя для нее — неприемлемым.

С утра они с Танюшкой направились в музей, на выставку старой фотографии, — посмотреть, какой была раньше Евпатория, еще до снесения ее куполов, и евпаторийская здравница тех лет. Фотографии поразили Людмилу тогдашней евпаторийской панорамой, грязевой лечебницей, красивыми, здоровыми на вид, ухоженными детьми, которые еще до революции отдыхали здесь, — не было и намека на тех ужасных инвалидов и дебилов, которыми сейчас заполонена Евпатория, и которых Людмила часто встречала на улицах и пляжах. Все сейчас изменилось в этом городе: сам город, его дети, его люди. И дети для жителей Евпатории уже давно перестали быть детьми — это Людмила не сегодня поняла. Дети здесь — объект бизнеса, их страдания — это только повод для выколачивания денег из их несчастных родителей; дети — это способ обогащения: кричащий, плачущий, раздражающий и нелицеприятный. И отношение к ним такое же: не как к детям, а как к необходимой неприятности — какая уж тут любовь, терпимость, ласка? Людмила вспомнила, как два года назад в Ейске, городе Ставрополья, к ее капризничавшей, плакавшей на улице Танюшке (Людмиле никак не удавалось положить ее поспать днем), относились люди: никто — ни мужчины, ни женщины — мимо не проходил, всяк старался успокоить, ласковое слово сказать, отвлечь ребенка чем-то, а маму и пожурить за невнимательность к ребенку. А здесь… Нет, странный город, странные его обитатели. Ни сочувствия, ни теплоты — особенно к детям.

Людмила и Танюшка съездили на пляж, погуляли по набережной, сфотографировались, а вечером, усталые, приползли домой. Оставив дочь во дворе, Людмила направилась в дальний угол, к "удобствам", мимо семьи азербайджанцев, которые на сей раз дружно жарили шашлыки — дух от них стоял на весь двор.

Не успела она прикрыть за собой дверь, как услышала ругань Попугаихи и плач Танюшки. Прислушалась — Попугаиха орала на ребенка. Людмила заторопилась во двор — действительно, это ее Танюшка, стоя неподалеку, плакала, а всегда молчаливая Попугаиха (не иначе из солидарности с соседями) орала на нее:

— Иди, иди отсюда, там арай, там арай, нечего тут арать, ишь, научилась арать, никогда не ходи больше сюда!

Людмилу, в который раз уже за последние дни, заколотило: "Ага, и ты решила свою лепту внести…"

— В чем дело? — обратилась она к Попугаихе.

— Ходит тут, арет — пусть туда идет, иди-иди, там арай! — тыкала пальцем Попугаиха в сторону соседской террасы.

Людмила взяла Танюшку за руку:

— Что такое, Таня?

— Мама, я к тебе хотела, пописать, а собака… — плакала, не успокаиваясь, Танюшка.

"Ясно — собаки испугалась…" Попугаихина собака никому по двору пройти не давала — всякого облает. И никакого уему нет. У Людмилы сколько раз нога чесалась дать ей под черный зад — ни на минуту ведь не умолкает со своим гавканьем. Но, значит, собаке можно "арать", а ребенку нельзя… "О, невыносимые, злобные люди, людоеды, чтоб вам всем тут провалиться, чтоб вас ваши же пороки заели!.." — взвыла Людмила. Осадив Попугаиху, она повела дочь в угол двора, на дыру.

Через несколько дней Людмила, подхватив тяжелые чемоданы, молча спускалась с террасы, молча их уход "не замечали" гости и хозяева дикого дома, но как только они с Танюшкой вышли за ворота ненавистного двора, она опустила чемоданы на землю и так легко вздохнула, как будто вышла наконец на волю из ужасной, страшной тюрьмы с ее уродливыми порядками. Но теперь она была свободна, никакие Щербы ей были не нужны, и она как на крыльях полетела к остановке трамвая, не замечая тяжести чемоданов и подхлестывая Танюшку: "Домой, Господи, домой!.."

В трамвае рыжий и ражий парень, которого она попросила помочь ей занести чемоданы, внезапно разразился бранью, обозвал ее "грязной кацапкой" и, под удивленным взглядом Людмилы, продолжал ругать ее, пока не вышел — наверно, очень хотел подчеркнуть, что он украинец, и что "грязных кацапов" ему здесь не надо; но Людмила не отвечала ему: она знала, что это последнее дикое проявление ее дикого отдыха; через несколько часов она окажется дома, в своей комнате, и еще на год отгородит ее стенами себя и дочь от диких, диких, диких, диких людей!..

— Галин!..

Толик стоял у порога квартиры и тер нос пальцем. Это означало, что мысль, которую он намеревался высказать, чем-то его смущала.

Толику стукнуло двадцать семь лет, но для Галины и друзей он был Толиком и никем другим, потому что трудно было называть его серьезно "Толей" или, тем более, "Анатолием" — оттого что представлял он собой тип мужчины хоть и нагловатого, но довольно инфантильного — ими, как Галина считала, изобиловало нынешнее поколение, образца так 195… года. Может, наглостью прикрывалась инфантильность и нерешительность, но наглость — это все-таки благоприобретенное, а инфантильность есть уже результат женского — маминого — воспитания, как будто пап у молодого нынешнего поколения и вовсе не было. Редко, по ее убеждению, можно было найти сейчас в молодых людях что-то мужское, разве что в штаны заглянуть: так до смерти они "сынками" и останутся.

Вот и Толик был нерешителен, женского пола боялся как огня, а пуще всех боялся своей мамы: отчитывался ей во всех своих поступках и до сих пор не решался к себе домой друзей приглашать — в доме у него ничего своего не было, кроме кровати, на которой он спал; все остальное — родительское, неприкосновенное, на все для Толика наложен запрет, и он его соблюдал. И Галю-то даже он называл как-то по-особому, просяще-заискивающе: "Галин", — как будто говорил: "Мам, а мам…" Был он жалок, неуверен в себе, женить бы его надо было, чтоб совсем не пропал, да ведь за ручку к кому-то мужика не поведешь…