Ангелина Прудникова - Твёрдость по Бринеллю

Полина, в свои сорок лет, тоже относилась к молодой, начинающей поросли — во всяком случае, на совещание приглашали всех, кто не достиг сорока пяти, а она в это число попадала. Да и вся "поросль", разбросанная по всем районам области, состояла из подобных Полине: всем перевалило за тридцать, многим подгребало к пятидесяти, совсем юных (до двадцати лет) были единицы, а были и такие "начинающие", которым было за шестьдесят. И все они, тормознутые перестройкой (все существовавшие когда-то, устоявшиеся порядки сразу нарушились, а издательства развалились), не имея абсолютно никаких перспектив стать настоящими, признанными всеми (особенно своими читателями) писателями, все равно творили, кропали стишки и рассказы, складывая их безысходно в столы, в свои долгие ящики. Надеяться, в части публикаций, было не на что: в перестроечной суете про писателей и поэтов из провинций все забыли. Издать книжонку стихов теперь можно было только за свои деньги, а, как известно, богатые предприниматели стихов не читают и не пишут, те же, кто пишет, за свою жизнь не сделали карьеры и не скопили ничего — у них были другие ценности.

Так и Полина носилась со своими "ценностями", нужными ей одной, да еще нескольким, ей подобным. И она тоже почему-то надеялась, что ее творения в забвение не уйдут, кропотливые усилия получат признание; но это, как, видимо, она считала, произойдет еще очень не скоро, лет так через десять-пятнадцать, судя по замедлившимся темпам писательской жизни. Но что произойдет непременно, в этом она была уверена. Поэтому она собиралась на совещание в областной центр, в общем-то, с легкой душой — в основном для того, чтобы познакомиться с литераторами области, с которыми последний раз, на таком же совещании, она встречалась восемь лет назад. С тех пор, конечно, многое изменилось: кто-то из тонко организованных творцов, не выдержав такого невнимания к себе, спекся, оставил творчество, нашел себе иные занятия и ценности, а кто-то, наоборот, стал писать, заработал еще активнее и влился, вырвавшись из неизвестности, в ряды местных "молодых" литераторов. Интересно Полине было взглянуть и на светила из столицы, бывших провинциалов, послушать их, да и остальных.

С Полиной вместе, и с теми же мыслями, ехала вся их городская когорта — человек двадцать, а то и больше, — "начинающих"; событие было немаловажное, редкое, как же пропустить, не потусоваться с себе подобными! И каждый из двадцати надеялся на чудо — признание: а вдруг его, именно его талант оценят!..

Как всегда, прибывшие отовсюду в областной центр участники разделились на два семинара: прозы и поэзии. Поэтов понаехало несметное множество: более пятидесяти человек! А в семинаре прозы, где оказалась и Полина со своей рукописью, их было всего двенадцать — проза дело тяжелое, времени и труда требует, а не только состояния души и клочка бумаги под рукой. Светила были шокированы таким скоплением пишущих в области: в их времена поэтов были единицы. Но на совещание прибыли еще не все: из отдаленных районов, откуда "только самолетом можно долететь", не прилетели лучшие силы — по причине дороговизны новых билетов. Руководителю семинара прозы было полегче, но и он кряхтел под тяжестью и заумностью некоторых объемистых рукописей романов молодых прозаиков.

На такой напор не всегда качественной местной писанины светила тоже под конец ответили дружным залпом: критика, хотя и объективная, сыпалась на головы бедных поэтов, как горох (или, скорее, как свинцовая дробь), новомодные изыски молодежи, вроде: "Их грифый клювель, наглиненный слюном…" — или: "Флажолетом цвел над флердоранжем, пил портвейн в ждакузи и биде…" — остались вообще непонятыми, новоиспеченные и изданные на свои деньги книжки разносились в пух и прах, хотя и не все: редкие получили одобрение. Особенно семидесятилетний критик из Москвы почему-то благоволил к девушкам, пишущим эротические стихи. Обладательница одной такой книги и была тут же рекомендована им в Союз писателей…

С прозой дела обстояли еще хуже. Ведший семинар прозы поэт отмел все, представленное начинающими прозаиками, похвалив лишь одну книжку талантливого мистика и несколько рассказов Полины. Собственно, Полина этого ждала, хотя вкус поэта, судя по тем рассказам, которые он у нее отметил, ее слегка удивил — его оценки несколько расходились с общепринятыми, были более искренними, не отягощенными конъюнктурными соображениями, несмотря на преклонный возраст поэта. Полина, критикуемая уже не раз и не два — то людьми умными, понятливыми, то судящими поверхностно, а то и вовсе ничего в ее рассказах не понявшими, — приучилась сама оценивать сочинения объективно, ничуть не превышая достоинства и значимости своих творений, но и не занижая их. Она знала, что "материал" у нее "есть", и, не услышав никакого напутственного слова от московского поэта, слегка расстроилась, но потом решила, что результаты семинара, видимо, будут обсуждаться писателями и оглашаться для всех позже — в торжественной обстановке, ведь предстоит еще грандиозная пьянка по поводу юбилея областной писательской организации. Правда, у писателей она будет проходить в ресторане и за казенный счет, а у начинающих литераторов — в общежитских шхерах, куда всех приезжих на время совещания заселили.

Там-то они, молодые (во всяком случае моложавые), наконец оторвутся! Правда, денег не было (Полина на второй день совещания уже голодала, так как деньги кончились) — на закуску. Но на водку они, конечно, найдутся.

Писатели, в предвкушении застолья, подвести черту под семинаром молодых впопыхах забыли. Молодые, простив им это, засели в общаге. Сдвинув столы в одной из комнатух, придвинув друг к другу кровати, поэты и прозаики плотно уселись рядышком. Полина, как бы случайно, оказалась между двумя красавцами — поэтом и прозаиком — с юга области; она не возражала. Да и ей ли быть в печали? После отъезда дочери на учебу в другой город она стала одинокой и совершенно свободной. Женщина в полном соку… А полжизни прочахла над бумагой и машинкой. Не часто приходилось ей отрываться, да еще с себе подобными — народом ее же племени! Она развеселилась, настроение резко подпрыгнуло: эх-ма! Наливай, ребятки, наливай! (Щипок, от возбуждения, одному соседу, щипок другому: давайте знакомиться!)

А напротив — специально уселся — злобно и в упор, с осуждением смотрит Кирюшка. Полина беспечна: "Не смотри, Кирюшка, я не твоя, уже не твоя, не пяль глаза!"

Но Кирюшка, взяв на себя такую наглость, смотрел не отрываясь. С ненавистью. "Да что он себе такое воображает? — замечала его взгляд Полина. — Что было — то давно прошло, быльем поросло. Забыто!" Как поэт он для Полины еще существовал, но как человек — уже нет: умер. Было, Полина даже любила его — симпатичного, молодого, на четырнадцать лет моложе ее, талантливого; как влюбилась, и сама не поняла. То ли на безрыбьи, то ли от одиночества, то ли за талант полюбила, а может и приглянулся чем, только скоро Полина поняла, что Кирюшка просто использует ее для своих надобностей. Дура-ак!.. Она-то не этого хотела и загадывала о большем, но… Пришлось вырвать его из сердца. Да и дикий он какой-то, даром что с татарской кровь смешана, хоть он и утверждает, что "самый русский" из всех здесь. Русский, только глаз узкий… От русских мужиков, Полина знала, так не пахнет: то ли прокисшей колбасой, то ли пареными грибами вперемешку с такой же репой. Козлиный запашок… Обхватишь, бывало, его, распарившегося, за голову, а от волос… Запах лучше любого паспорта национальность удостоверяет. И коварство у Кирюшки чисто восточное.