Валентина Астапенко - Далеко ли до счастья

– Хм, эвон как… Ну, чо ж, дело молодое. Сходи, доржать не стану, но крепко запомни: блюди себя. Не опозорь дом наш. Ты ведь мне таперь вроде как за сына будешь, и я за тебя ответствую.

Переодевшись в чистое, Никита оглядел себя в настенном зеркале и остался доволен. Хозяин пожаловал со своего плеча светлую рубаху-косоворотку и штаны, которые пришлось Ефросинье ушивать, да ещё и приличные ичиги. Он роговым гребнем неторопливо расчесал мягкие рыжие кудри, в последний раз заглянул в отражение своих больших голубых глаз и отправился на край деревни.

Сердце тревожно ныло. Словно в омут готовился прыгнуть, не зная, выплывет или нет. Как встретят его новые друзья-товарищи? Может, так, что живого места не оставят? Но желание увидеть Настёну перебороло все опасения, и он твёрдою походкой приблизился к ребятам. Там уже играла гармошка и девки пели весёлые частушки, чиркая по утоптанной площадке земли своими чирками: чирк-чирк, ширк-ширк. Частушки сыпались, как из корзинки горох.

– Нюрка, а чо ишшо услыхала с хозяйского граммофону? – выкрикнул кто-то. – А ну, вдарь!

Нюра, всеобщая любимица-певунья, гордо выпрямилась, отчего её и без того пышная грудь словно налилась ещё больше. Она с достоинством вышла в середину круга, ласково погладила треугольник балалайки, тряхнула русой косой, глубоко вдохнула и звонким серебристым голоском запела:

Но ей не дали допеть, зашикали со всех сторон:

– Ты чо же Бога-то всуе поминашь, бесстыдница!

– Дык это ж не я, а с граммофону услыхала… – Нюра сникла и чуть не разревелась.

Её обступили со всех сторон и стали успокаивать:

– Поёшь ты хорошо, только другой раз гляди, чо поёшь!

– Эй, Марфутка, а ты чо на хозяйском граммофоне слыхала?

Марфа, польщённая общим вниманием, затараторила:

– Как гости-то сойдутся в доме в праздник, такие песни ставят, такие песни, душа разрывацца. Я чо могу, то запоминаю. Вот каку заучила:

– Я не всё запомнила, – словно извиняясь, проговорила она. Голос у Марфы низкий, глубокий, приятный, и ей легко подражать певицам народных песен. – А вот дальше слушайте:

Девки одобрительно кивали на Марфу.

– А кто пел-то, баба аль мужик?

– Да ба-а-ба… какá-то Плевицка ли чо ли. И поёт-то хорошо, как наша Аграфена Иванна.

Никита слушал песню внимательно, будто про его жизнь сказывалось в ней. Душа зарыдала, когда вспомнил своё житьё-бытьё в захудалой деревеньке Петровка. Жили беднее бедного. Избёнка гнилая, с подпоркой под маткой. Крыша соломенная, пол земляной. Печка по-чёрному. В подклети – ни телёнка, ни поросёнка. Голь перекатная. Родители старые. В семье, кроме Никиты, детей больше нет, старшие-то все померли Божьей волей ещё во младенчестве.

«Эх, маманя, голубушка ты моя, печальница моя! Покидал родну сторонушку, думал, свидимся ишшо… Вернуся, дом поправлю. Тятька-то один не осилит. Э-э-э… Всю жисть, как куры, в навозе прокопалися и ничо-то себе не поимели. Одно хорошо: жили полюбовно друг с дружкой. Вот ить как получилося! А таперь и не ведаю, когда мы встренемся…»

От тяжёлых раздумий оторвал его громкий хохот. Парни стояли табунком в сторонке и лузгали семечки. Среди девок выделялась одна, самая бойкая, востроглазая, громкоголосая. В ней Никита узнал Настёну. Его словно жаром обдало и сладко защемило под ложечкой. Он укрылся под тенью черёмухи и оттуда неспешно разглядывал её: невысокая, с тонким станом, подчёркнутым простеньким ситцевым платьишком в талию, с оборочками на груди и узким пояском. Было ещё довольно светло, а потому и видно, как на раскрасневшемся округлом лице девушки метали искры чёрные глаза-смородины, играли красивые широкие тёмные брови и неудержимо манил пухлый сочный рот.

Но вдруг она выскочила из круга и стала оглядываться по сторонам, кого-то ожидая. Наконец высмотрев Никиту, подошла и, улыбнувшись, схватила его за рукав, потянула к парням.

– Принимайте, ребяты, нового товарища, – весело и настойчиво сказала она.

Все сразу умолкли и с интересом, не стесняясь, стали крестить его взглядами, оценивая, словно жеребца на торжище.

– Васютка, поручаю тебе Микиту, – обратилась Настёна к черноглазому высокому парню. – Это мой брат, – кивнула она на Василия. – Ну, вы тут ознакомьтесь, а я пошла.

Никита весь вечер скромно простоял около ребят, приглядываясь и мотая себе на ус, кто каков есть. Уже за полночь разбредались по своим дворам. Никита украдкой отслеживал каждый Настёнкин шаг. Краем глаза приметил, что она с подружкой идёт недалеко от него.

Ночной ветерок вплетался в кудри черёмухи, а потом шелковым потоком приятной горечи неотступно тянулся за Никитой. Он жадно вдыхал этот густой аромат, пока не помутнело в горячей голове. Понял, что словно приворожила его девка своими глазами-смородинами. Ветерок усилился и принёс обрывки разговора:

– Не боишься, Настька, ведь скоро Федька-то вернётся?! Осень не за горами… Он от тебя ни за какие пряники не отвяжется… попомни моё слово!

– А я ему не жена и даже не невеста, – сердито дёрнула она головой, отчего тёмно-каштановая коса, как длинная толстая змея, ожила на груди. – С кем хочу, с тем и гуляю. Прицепился, как репей, не отдерёшь…

– Ты же знашь, какой он пакостный… какý-нить гадость сотворит, с него станется…

– Не боись, отобьёмся!

У Никиты всё внутри оборвалось, в глазах зарябило. «Вот те, баушка, и Юрьев день! Несвободна Настенька, несвободна… Думал, своё счастье встренул, а оно чужим оказалося».

Всю неделю он болел этой горькой мыслью. Как на грех, Настя куда-то исчезла, будто её никогда и не было. Проходя мимо её дома, напрасно косился на окна в надежде хоть одним глазком взглянуть на любимую.

Завтра светлый праздник Святой Троицы. Управившись с последними делами, Никита присел на предамбарник, с удовольствием вытянув натруженные за день ноги.

«Небушко-то как полыхат, быдто пожаром его обхватило!» – восхитился Никита. И верно, облака громоздились огромными горами, щедро облитыми багрово-рыжим золотом. Он долго дивился этому неисчезающему чуду, точно замерло оно навсегда. Ни ветерка, никакого движения. Тишина проникала в уши, просачивалась через кожу и забивала собой всё тело, а заполнив, пыталась выбраться наружу, отчего больно молотила по вискам. Никита слушал, как колотилось сердце, разгоняя по венам кровь и выстукивая: «Настя. Нас-тя. Нас-тень-ка. Нас-тя. Нас-тя. Нас-тень-ка»… Прилепилось имечко к самому нутру и осталось там жить, приголубленное.