Леонид Жуховицкий - О любви

Город-спальню сковала тишина. На грядках благоухал шиповник. У погасшего фонаря ждала собака, кем-то привязанная к столбу. В большинстве квартир были спущены шторы. Людям трудно смотреть телевизор такими светлыми вечерами, подумал я.

Ее дом стоял на окраине жилого квартала. Просторные лужайки тянулись к лесной опушке за домами. В этот поздний вечерний час свет падал косо, и лес, казалось, был выброшен на лужайку: распластавшись на ней, он ощетинился длинными острыми зубцами.

— Я живу на третьем этаже, — сказала она, когда мы вошли в подъезд. — Лифта здесь нет. Кстати, читал ты роман Милана Кундера "Несносная легкость бытия"?

— Нет, не читал, — ответил я.

— Очень жаль.

— Зато я видел фильм!

— Правда? В таком случае тебе легче будет понять… А вот и моя квартира, — сказала она.

В лестничном окне цвели пеларгонии. На двери моей спутницы не было таблички с фамилией. Она отперла дверь самым что ни на есть обыкновенным ключом и еще в прихожей сняла с себя шляпу. Осторожно опустила ее на полку. Взглянув в зеркало, быстро провела щеткой по волосам.

Кухня, комната. В комнате голубые обои. Вдоль длинной стены — кровать, шириной метр двадцать. Подлинный товар фирмы ИКЕА, из покрытого белым лаком ДСП и деревянной рейки. Под изголовьем — болт, как всегда в мебели фирмы ИКЕА.

Я сразу вспомнил, как ИКЕА рекламирует свой товар в Америке: "Кровать, которую вы ввинчиваете вдвоем!"

Над кроватью висела картина. Сериграфия Дарделя — портрет молодой индианки.

— На кухне у меня припасена бутылка вина, — сказала она. — Хочешь, налью тебе рюмочку?

— Спасибо, я, знаешь, не прочь.

Десять часов вечера. Солнце стояло еще за окном во всей бесстыдной своей наготе, а назавтра оно встанет с другой стороны, не с той, что нынче.

Чешская девушка вернулась в комнату с подносом, на котором были две рюмки, деревянный светильник с двумя свечами и бутылка красного вина.

— Люблю живой свет! — сказала она. Опустила светильник на дубовый паркет у кровати и зажгла свечи. Наполнила наши рюмки вином. И подняла свою рюмку.

— А что насчет женитьбы я говорила, так про то забудь, — сказала она.

Я кивнул. Мы пили вино, глядя друг другу в глаза. Вино было вкусное, с легким ароматом прелой листвы. Потом мы сели на кровать. Она у изножья, у изголовья — я. Оба мы разулись и сидели на кровати по-турецки, и, помню, говорили мы о Европе. Нет, конечно, не о Европе политиков и туристских агентств, а о той, которой принадлежала наша любовь. О Европе — красавице.

И еще мы говорили о боге. Ее бог был квадратный, суровый, он восседал на небесах и лепил там святых. А моими богами были небо, море, горы, пашни и луга. Ветры, что играют в лесах на флейте. И все дома сельчан, красные, как фалунская колбаса. Сплошные косые дожди и краски, сливавшиеся в некую гигантскую акварель. И я подумал: если мой бог — добрый бог — он должен помочь этой чешской девушке. А не то пусть проваливает ко всем чертям.

Мы растянулись на кровати. Поверх покрывала, в одежде. Свечи давно уже догорели.

— По утрам сюда доносятся заводские гудки, — сказала девушка, — но завтра гудков не будет, завтра ведь воскресенье.

Она прильнула головой к моему плечу. От ее волос веяло яблочным шампунем. За окном ее, смотревшим в мир, прошагала светлая июньская ночь. Ее сменил сизый сумрак, обернувшийся грустной бессонной зарей. А потом пошел дождь.

Свернувшись, как дитя во чреве матери, она прижалась ко мне — бедный испуганный ребенок. А я лежал без сна рядом с ней, любуясь игрой теней на потолке, и ломал голову над тем, как ей помочь, как найти выход…

Как получилось, что ее заботы сделались моими заботами? — подумал я — и тут меня одолел сон.

Она очнулась первой. Утреннее солнце кинуло световую дорожку от окна к кровати.

— Доброе утро! Значит, мы с тобой уснули? Ох, до чего же платье у меня помялось! — смущенно проговорила она.

— Который час?

— Скоро десять.

Где-то на саксофоне разучивали гаммы. За ночь мои щеки покрылись щетиной, и она больно кололась, посреди солнечной дорожки стояла пустая бутылка, и все же утро вроде бы встретило меня радушно — давно уже не было у меня так легко на душе.

— Счастье еще, что не перевелись такие мужчины, как ты, — сказала она.

— В чем счастье-то? — удивленно спросил я.

— В том, что ты проспал ночь рядом и не тронул меня.

— Мы же совсем не знаем друг друга, — сказал я, хоть мне уже и казалось, что мы знакомы давным-давно. — Но ведь и ты тоже до меня не дотронулась, — добавил я с улыбкой.

— Тут разница есть, вдобавок из нас двоих ты первопроходец, — рассмеялась она. — А чем угостить тебя на завтрак? Фирма может предложить сыр и ветчину, яйца, дыню, кофе, чай и сок.

— Спасибо! Чашку кофе и бутерброд — этого мне вполне хватит.

— Воскресный завтрак — случай особый. Когда мы с тобой сядем завтракать, я так хотела бы, чтобы на столе, в вазе, расцвело лето. Пойдем на лужайку, нарвем цветов, хорошо? — с волнением в голосе попросила она.

— Хорошо. При одном условии.

— Какое еще условие?

— Что ты наденешь шляпу, когда мы выйдем на луг!

— А ты зато пообещай, что мы пойдем босиком!

— Клянусь! — сказал я. И мы ударили по рукам, скрепив этим наш уговор.

Второпях она надела шляпу набекрень. И теперь, когда мы босиком выбежали на лужайку, моя девушка смахивала на пирата.

Все вокруг дышало легкостью и весельем.

Казалось, я стал вполовину легче; весь мир, отражаясь в каплях дождя, сверкал и переливался в траве и распластывался у нас под ногами. Солнце теперь стояло уже высоко. Шмели и пчелы в любовной игре перелетали с цветка на цветок.

Радость пронизывала все вокруг, к ясному свежевымытому небу возносились рулады птичьего пения.

Ветер еще дремал, притаившись в кронах хвойных деревьев, он отдыхал, выжидая свой час, словно и он понимал, что воскресное утро — утро сна. Воздух был насыщен озоном, и девушка, так и не открывшая мне свое имя, хоть и проспала всю ночь на моем плече, порхала над лужайкой, будто эльф из какой-нибудь сказки, обворожительно-прелестная. Залетная бабочка из Средней Европы, чужеземная гостья шведского лета.

И тут, на середине лужайки, я понял то, в чем никогда прежде не желал признаваться: всегда и везде меня привлекало только несбыточное. Истина эта обожгла меня болью. Этакий царь Мидас от жизни сердца, я всегда пытался обратить в любовь невозможное.

Может, доселе любовь слишком легко давалась мне в руки? Может, поэтому во всех моих связях с женщинами одиночество всегда ступало за мной по пятам?

Девушка закрыла глаза, вдыхая запахи цветов, которые держала в руке. Свет. Прекрасный луг. Тишина. Пленительная, бесконечно хрупкая, стояла девушка в гуще полевых цветов раннего лета. Ева в раю, еще не вкусившая плодов с древа познания.