Нелла Камышинская - Свобода

Я уже знаю все наперед. Кинусь в первый же день всему кланяться, везде покажусь, проверю, все ли на месте, устану под вечер. И в первый же вечер выйду смотреть на Юкспор под лунным светом…

Юкспор…

Не знаю, как мне о нем говорить. Моя привязанность к Северу — это и есть Юкспор. Она, эта привязанность, натянута, как большая струна, — между мной и Юкспором. Я ведь знаю, принято думать, что очень личное нехорошо обнаруживать, во всяком случае пускаться в подробности, — делается неловко, иногда даже чей-то намек на личное создает неловкость, все отводят глаза. И если мне о нем говорить, то шепотом. Это любовь моя, моя слабость, наконец, это моя находка (у меня нет соперников!), а потому моя собственность! И мое пленное, мое преданное сердце всегда тяготится затянувшейся разлукой…

Что это за красавец! Что он делает с небом!

Да, вот именно так. Казалось бы, наоборот? Нет, именно так. Там, где небо приникло к его краям, оно нежней щеки ребенка. А луна выходит на небо к нему одному. Наши крыши подбирают остатки.

Впрочем, я видела то же самое здесь, в этом городе. Над Софийским собором…

Или же нет, пожалуй, это другое.

Площадь с Софией, раздвинутое мощно небо, разбежавшийся прочь в разные стороны город, простор, вырванный, отвоеванный сильной властью, царствующая золотая глава, и закат, полностью взятый в плен, присвоенный, захваченный ввысь простертыми крестами, — это красота особая, тоже крайняя! Ничего не знаю, равного ей!.. Но все же… Мне трудно найти объяснение, но острое чувство восторга и благодарности, что заставляет ныть мое сердце и длится, длится, хоть стой часами на площади, мне кажется, очень похоже, сродни другому чувству, которое может возникнуть в театре или над книгой… Восторг и благодарность! Это особый замкнутый лагерь, построенный человеком. И аромат наваждения здесь особый, его сразу узнаешь, его никогда не спутаешь с теми слезами, которые может вызвать Юкспор.

А Юкспор — равнодушен. В его красоте ни чьи-то глаза, ни хотя бы одно взволнованное сердце — не предусмотрены. Красота, сотворенная не для нас…

Но я, между тем, с ним разговаривала, да-да, несмотря ни на что. Не уставая подолгу стоять с запрокинутой головой и теряя — с легкостью, как во сне, — все дороги назад…

Мне приходилось видеть его таким разным — и так же по-разному я к нему относилась. Тут он и сам виноват был. Ну и, конечно, мое настроение могло играть здесь какую-то роль. Порой он казался мне варварски грубым. С его по ночам чернеющими пиками елей, с его студеной безлюдностью, бездорожьем. Ни одной тропинки не увидишь снизу. Ходили слухи, что прошлой зимой из-за вот этих черных елей вышел кому-то навстречу белый волк… Но потом я раскаивалась. И виновато ластилась взглядом к его искрящемуся снегу на очень высокой поляне. Я приглядела там одну поляну, и я и сейчас по-прежнему втайне мечтаю ступить на нее, хоть когда-нибудь, хоть единственный раз. А однажды я видела нечто . Я видела желтый закат над Юкспором… Нет, не желтый, а бледно-желтый, тусклый, как цвет зерна… Такое возможно только в тех краях, только там, в разгар зимы. Края промерзшего неба гасли и тихо светились задумчивой желтизной, а солнце? Оно было неведомо где. Уже долгое время оно не показывалось, здешнее небо остыло, отвыкло от его красок. Солнце кружило над чужими странами. И вот только этот холодный отсвет лежал на снегах Юкспора, а на высокой поляне, на удивленье таинственной в этот час, притихшей, мягко заснеженной, вычерчивал чуть различимые тени под елями. И тут случилось со мной совсем необычное: я вдруг уверилась в том, что именно здесь обитают «двенадцать месяцев», вот только сыскать бы мачеху позлей и отправиться, дрожа от страха, в этот на глазах вечереющий, заснеженный лес, где поляна, еще слабо светящаяся на прощанье под синим уже, потемневшим небом, так и манит, так и ждет веками… Стоял мороз, уже горели первые звезды. Я тогда, помню, смотрела и глаз не в силах была отвести от Юкспора: никогда я его таким не видела! И еще я подумала — все тогда же, — что он изыскан, его контуры как тонкие струны! Дотронься и услышишь звон, пожалуй…

Была у меня одна мысль, от которой делалось мне жутко. Нехитрая мысль. Я и сейчас улыбаюсь, так она проста и обычна. Жутко мне было порой сознавать, что Юкспор вечен.

А у подножья его лежит моя улица… Снег у нас не расчищают машинами, не вывозят за город. Ну, разве что пройдет снегопад. Тогда, конечно… А так — он сам оседает мало-помалу. Ну конечно, к концу зимы в первых этажах уже не жизнь. Вот только эти сугробы, что у окон, часто и скидывают жильцы… Но как же случилось, хотелось бы мне понять, что я — о последствиях я не думала — обзавелась и этим домом, и тем? А между ними тысячи километров. «Хоть разорвись». И не смогла уберечься, полюбила ту местность, привязалась так истово к тому дому… И без этого жить не могу. А говорят еще с такой убежденностью, что будто нельзя любить сразу двух мужчин, двух женщин. Почему же нельзя, если я могу иметь два дома!

Я размечталась вовсю и заметила, что улыбаюсь. И еще я заметила, что стою все там же — и ни на шаг не продвинулась. Видно, та женщина в сером халате оказалась уж сверхсердобольной… Я улыбалась невольно своим мыслям, и смутно мне слышалось шумное безобразие, поминутно вскипавшее в нашей очереди, и расторопная языкатость загорелой, цветущей продавщицы, которую я видела из-за голов, с золотыми высокими локонами и с настоящим золотом в ушах…

Вот только… Не решит ли Голубка, что я ушла? Совсем ушла и не вернусь? Вот это действительно нехорошо.

Но какое, однако, прозвище за ней сохранилось. Это богатство… Да что там — целое состояние! Я помню, как она получила его, — от нас же. От нашей старой компании, давно распавшейся, полудетской…

Нет, осенило меня, все в порядке: я ведь оставила в кресле сумку! Ничего такого она не решит.

Тут кто-то оглушительно закричал:

— Ну куда ты прешься?.. Свинья! Куда?.. Ты что, лучше нас? Или здесь стоят не люди? — голос был зычный, рассчитанный на хороший зрительный зал… или на зал гастронома. — Воевал? Да? На войне покалечило?.. — все, что он сказал потом, повторить невозможно.

Вот как… а я подзабыла, что такое и здесь, разумеется, можно услышать.

Я стала на цыпочки, но кто был жертвой, не смогла разглядеть… Но успех «артиста» был оглушительным: наша очередь вся задергалась и загоготала, как голодный табун.

— Нет, в самом деле. Вон женщина стоит!.. Она стоит себе и стоит. А могла ж попроситься без очереди. Как-никак — единственная женщина! А стоит.

И тут все обернулись ко мне. Они стали с интересом меня разыскивать (и нашли, конечно). У меня зарябило в глазах: два десятка ухмылок каких хочешь покроев, фасонов, размеров… Что за головы! Но их всех постигло, я весьма сожалею, очень большое разочарование. Я ж закаленный товарищ.