Александр Гиневский - На клиента

Из постоянного тренинга он вынес и дешевенькую привычку следить за собой как бы со стороны: насколько мужественным и сильным выглядит он в глазах окружающих. Вид-то был впечатляющий. Да вот только не было той кошачьей мягкости, какая была у Шатунова. Той реакции не было. Ее не сразу-то и разглядишь. В контактной драке только. Да что там… Взять их руки. У него, у Галайбы, они мускулистые, перевитые тросами вен. Такими кочергу в узел завязывать. Но вот начнут другой раз крушить кирпич ребрами ладоней, и тут становится ясно что почем; чего стоит узкая ладонь бывшего технаря-итээровца Шатунова. С виду не подумаешь. Особенно, если эта ладонь с вытянутыми пальцами выстрелит. Нет, о чем-то подумать, может, и успеешь. Что-то придет в голову, когда глянешь в глаза Шатунова. Широко расставленные по обе стороны узкого переносья, начинающегося где-то на лбу, у самых сросшихся бровей, ровного, словно отчеркнутого скальпелем по линейке. Когда глянешь в эти глубокие глазницы, похожие на совиные кратеры, на дне которых светлые немигающие зрачки, в них только и успеешь прочесть: «Всё!» Если успеешь… И никаких следов волнения на бледном вытянутом лице. Только припухлости побелевших ноздрей затрепещут хищно, как раздувшиеся змеиные капюшоны…

Сейчас Галайба с удовлетворением отметил боковым зрением, как ноздри Шатунова дернулись несколько раз и — опали. Только теперь до него дошло, что он перегнул палку, но что, похоже, все обошлось. «Может, сыграем?» — предложил он, расставляя фигуры. Сказал так, без всякой надежды хоть этим отвлечь Шатунова. Собственно, какая игра днем? Да и вообще они все реже играют между собой. Ну, так, вечером. Трехминутный блиц для прочистки мозгов, в самый разгар работы. И то — разок в две недели. Раньше-то частенько игрывали. Под интерес, конечно; насухую — не водилось. В минуты, когда всё вокруг стремительно вертелось, а в карманах шуршало всё гуще. Играли на «вареные раки», «сирень», «патину», а то и на «песочные». И удальство было не в том, чтобы на скоростях выиграть полусотенную, а уж если проиграть, то тут же ее и вернуть. Не за доской. Ох, и повертеться надо тогда вокруг шумных веселых столов…

Был еще один вариант игры. Совсем редкий. Дневной. Когда скука смертная. Или со срыва — тяжкого похмелья. Тогда пот высыхал на закаменевших лицах, а нижние веки мешками оттягивало, как у летчиков-реактивщиков на виражах. Деньги-то что… Как приходили, так и уходили. Уходили то все же, ох, как легко! А приходили?.. Погоняйся-ка за ними. Тут и ухо востро держать надо, и силенку в форме. И потеть. Много потеть. К концу смены чувствуешь себя уже загнанной лошадью. Тут волей-неволей подстегнешь себя глотком адовой смеси. А не то — трехминутный блиц на «сирень» или «патину» под гремящую музыку, под низкий хрипящий голос Наташки Волубовской, и — можно дальше. До упора…

Попробуй, вырвись из этого водоворота… Когда-то родители Галайбы полагали, что дали сыну приличное воспитание. Отец — преуспевающий газетчик с литературным уклоном — занимался рецензированием книжных новинок, освещением читательских конференций. Галайба рос в окружении умных книг; и до поступления в университет, точнее — до самого того дня, когда его вышибли оттуда, родители все еще уповали на благотворность этой атмосферы. А своеобразный интерес к книжному богатству дома проснулся в нем не сразу. Сначала ему нравилось просто давать книги приятелям на прочтение. Особенно такие, которые отец считал ценными. Делал он это со всей ребячьей щедростью. Доставляло удовольствие читать в глазах школьного товарища благодарный восторг. Со временем, когда стало не хватать карманных денег, бескорыстное мальчишеское великодушие угасло, сменилось желанием «поиметь с этого». Начал поторговывать. Чем дальше, тем с большим знанием и толком; сказалась атмосфера умных книг… Отец делал ему строгие выговоры, не скоро обнаружив очередную пропажу, но жене говорил с глазу на глаз: «Вот чертенок! Предприимчив, как отпрыск Моргана. В жизни не пропадет».

Даже умению заручиться поддержкой сильных научили его все те же книги. Будучи в третьем классе, он как-то принес в школу «Декамерон» Боккаччо. После уроков, заманив кое-кого из семиклассников в укромное место под лестницей, зачитал им несколько страниц. Вот была ржачка!

Через день собралось столько рослых, желающих послушать, что пришлось искать другое, более надежное место. А в тот день, когда был открыт этот способ приобретения авторитета, он на радостях гасил камушками лампы, бесхозно горевшие в подъездах среди бела дня…

Теперь у Галайбы второй кооператив. Первый пришлось оставить предыдущей жене. Есть дача. С большим яблоневым садом. Лишь заголосят первые ручьи, как оголтелыми мичуринцами начинают орудовать в нем многочисленные родственники. Родство с половиной разработчиков фруктовой жилы было сомнительным. Но Галайба закрывал на это глаза, видя как им любуются, как ставят в пример двоюродным и троюродным племянникам его умение жить… А просторный гараж с «жигуленком» и «Судзуки»? Больше Галайба любил пользоваться мотоциклом. Потрепанный «Судзуки» достался ему случайно, по ходу жизни. Квартирный маклер искал надежного юриста. Галайба нашел, а за услугу получил этого, как он выражался, «звереныша». На станции технического обслуживания свои ребята его подлечили, довели до звериных кондиций и вернули ему лоск новья. Небрежно сидя в седле, Галайба видел себя с тех пор олицетворяющим престижный демократизм. Ах, как здорово смотрелся он со стороны! Казалось, съезжал на своем «звереныше» с глянцевой картинки «Плейбоя»… И кто бы мог подумать, что подтачивают жизнь железного парня такие банальности, как жена и ее кошка. Жена, как это ни странно, была родом из глухой деревни Новгородской области. Мать ее, когда-то закончив семилетку, хотела учиться дальше, в техникуме. Надо было ехать в город, но не дали паспорт; так и осталась она работать в колхозе. Когда же подросла дочь, сказала ей: «Теперь хоть ты уезжай. Теперь можно. Я за себя и за тебя отломала. Ты — девка хваткая, пристроишься. Да хоть на завод какой, на фабрику, на учебу какую. Там, глядишь, и суженый на тебе споткнется. Авось будет не чета нашему забулдыге, бревну…» И она ринулась навстречу судьбе.

Сначала был Новгород. Город принял ее равнодушно, как и многих других таких же. Новая, неожиданно суровая жизнь с ног не сбила. Она впитывала ее как губка. Не успевая переварить впечатления, осознать их. Стараясь лишь поскорее избавиться от всего того, что выдавало ее принадлежность к деревне. Даже с ярким здоровым румянцем на щеках в конце концов сладила…

Потом были другие города.

Где только не привелось ей работать и жить. Жить, снимая углы у замшелых старушек коммунальных квартир, в бойких скандальных общагах, у подруг, временно оказавшихся без родительского глаза. Со временем росло в ней ощущение, что город ее не раздавит (не на ту напал!), что он уже давно признает ее своей. И уже пробираясь к выходу по вагону метро, наткнувшись на женщину с обветренным лицом, в толстой плюшевой кофте, с двумя набитыми сумками, перекинутыми через плечо, могла с совершенно искренней неприязнью процедить: «Встала, раскорячилась, дуреха сельповская…»

Читать дальше