Павел Верещагин - Старые фотографии

Мама родилась в двадцать седьмом. Через десять лет после той революции. А умерла в восемьдесят восьмом, на самом пороге перемен. Значит вся ее жизнь улеглась в период, бывший, как теперь оказалось, ложной петлей в ходе истории человечества. Значит, маме не дано было видеть ничего, кроме этой ложной петли.

А она не знает этого. Она счастлива, она улыбается.

Кстати, под фотографией подпись «Октябрь 1958». Пометка сделана не зря: в феврале следующего, 1959 года, через четыре месяца, родился я. Значит я уже присутствую там, на фотографии, еще незаметный под плащом, но уже, должно быть, начавший заявлять о своем существовании, начавший шевелиться…

И вот, пожалуйста, на следующей фотографии — я собственной персоной. Под обрезом снимка ноздреватый гранит парапета набережной, фон — прозрачный воздух пространства над Невой; на другом берегу, чуть левее, золотящийся шпиль Петропавловки и аскетическая стена Алексеевского равелина. На парапет поставлен малыш с жадно вылупленными на мир глазами — таким я был в первые годы жизни. Малыша повернули в сторону сердито толкущихся перед Стрелкой осенних волн. Подученный неизвестным любителем заданных мизансцен, он грозит пальчиком кому–то далекому и непонятому, наверное тому шведу, которому отсель собирался грозить Петр 1; но грозит невнимательно, а сам сверлит глазами объектив, невидимого фотографа и его камеру. Рядом — прелестное мамино лицо, с веселым снисхождением глядящее на настырного упитанного малыша.

А вот зоопарк, круг, где детей катают на пони. На переднем плане — обращенный к объективу дощатый задок повозки, расписанный облупившимися псевдорусскими цветами. Мама подсаживает нашего героя на заднее сиденье возка, где уже виден мальчик в очках — видна бельевая резиночка на затылке, заменяющая ненадежные дужки, — и девочка, повязанная, как портупеей, пуховым бабушкиным платком. Возница в момент щелчка случайно обернулся к ездокам и под гипнотизирующим выпуклым глазом объектива на его лице появилось фальшивое выражение.

Я отлично помню этот асфальтовый круг, взявший в кольцо цветочную клумбу. В выходные дни лошадок на круге было две, они бежали друг напротив друга, будто прикрепленные к концам невидимого диаметра, как игрушечные повозки на детской карусели. Смешно, но как–то раз, когда возчики на потеху ребятни устроили гонку друг за другом, одна лошадка нагнала другую, побежала вплотную к задку ее повозки, и вдруг, подавшись вперед и вытянув шею, укусила за меховую шапку одного из сидящих сзади детей. Этим ребенком оказался я. Катания сразу прекратили, чужие руки сняли меня с сиденья, принялись вертеть и ощупывать, проверяя все ли цело, а провинившуюся лошадку тут же показательно отхлестали вожжами. Мне, помню, совсем не было больно, но развернувшаяся вокруг суета понравилась, и, чтобы не обмануть ожидания окружающих, я немного поревел басом.

Мы жили на Петроградской стороне, зоопарк был совсем рядом с нашим домом. И Петропавловка была рядом. А с набережной, по которой мама возила меня в колясочке, была видна Стрелка Васильевского острова, Биржа, Ростральные колонны. А на другой стороне Невы — торжественные бело–голубые вертикально–горизонтальные линии Дворцовой набережной. В погожие дни сразу после завтрака мама выводила меня на улицу и мы начинали обход по одному и тому же привычному маршруту: проспект Добролюбова, больше похожий на бульвар, однобокий проспект Максима Горького (теперь вновь Кронверкский) — его только с одной стороны ограничивала вертикальная плоскость домов, а с другой, прозрачно протекая сквозь низенькую решеточку, отделяющую трамвай от беспечных пешеходов, он выливавшийся в стриженный парк, затем Зверинская улица или, в соответствии с магазинными планами мамы, улица Олега Кошевого (Введенская, по названию собора) и всегда замыкавший прямоугольник Большой проспект Петроградской стороны с мороженщиком на углу — мама была неравнодушна к мороженому.

Кстати, Зверинская улица названа так не в честь какого–нибудь революционера Зверинского, как, например, проспект Огородникова или Мясникова улица, а потому, что она выводит к зверям, к зверинцу, к воротам зоопарка. Мы жили на улице Блохина. А вот уже Блохин был вожаком красных революционных трамвайщиков.

Торчащее колом здание поликлиники на углу Зверинской и Большой Пушкарской, совершенно чуждое царящей вокруг доходной архитектуре прошлого века, так милой петербургскому сердцу, тогда еще не было построено, на этом месте выпирал строительными кочками пустырь. На пустыре полулегально лепились друг к другу полтора десятка разномастных кособоких гаражей — примостившаяся плесень частной собственности. Во второй с краю железной коробке был поставлен отцовский «москвичок», тот, самый первый, брат близнец репарационного «Опель–капитана», тупорылый автомобильчик с накладными крыльями и запасным колесом, подвешенным прямо на плоский задок. Он был куплен, как помнится, на гонорар от первого отцовского учебника.

А вот, кстати, этот «москвичок» на следующей фотографии. Обочина загородной дороги, и на ней — сверкающее хромом маленькое чудо, важный автомобильчик, с забавной серьезностью подражающий своими обводами роскошным немецким монстрам военных лет. Загородная прогулка. Мама с восхитительным шиком поставила ногу на порожек открытой двери. Я посажен прямо на капот. Мой десятилетний брат, забравшийся на водительское место, небрежно положил руки на баранку и с презрительным лицом ковбоя из американского вестерна перебрасывает из угла в угол рта изжеванную спичку. Какое неслыханное буржуйство! Какая роскошь… На худом вечно моложавом лице отца немного растерянное выражение кабинетного человека, попавшего вдруг в бытовую суету; он щурится на яркий свет.

Почему мы перестали смотреть старые фотографии? Не хватает времени? Да нет, не в этом дело. Отчего–то больно стало видеть выражение наших лиц того времени. Какие–то они раздражающе счастливые и глупые. В них не хватает какого–то важного жизненного знания: это лица людей, все еще верящих, что живут в самой счастливой, самой свободной, самой справедливой стране. Лица людей, железным занавесом и тотальной пропагандой избавленных от размышлений о жизни, о мире и о себе.

Больно думать, что ты чему–то верил, или по крайней мере доверялся, и на основании этого доверия был счастлив, а тебя, оказывается обманывали самым бессовестным образом.

Так, наверное, оставленный муж, пусть даже нашедший новое счастье, навсегда вычеркивает из памяти прожитые годы, и никогда не смотрит фотографии, на которых он еще женат и счастлив. Потому что невозможно смотреть на эти фотографии и не вспоминать, чем все кончилось…