Павел Верещагин - Размышления о воспитании за отцовским столом

Когда встал вопрос о вещах, оставшихся после смерти деда, мой отец, всегда существовавший вне быта и мира вещей, а точнее сказать, в научных высотах над этим миром, вдруг проявил неожиданную заинтересованность практического свойства. Он захотел перевезти за тридевять земель в Ленинград дедов письменный стол.

— Ты не представляешь, что это за стол! — с подозрительной горячностью заявил он маме. — Это чеховский стол. Да–да! Папа купил его в Ялте в двадцать девятом году. Привез на извозчике, вся больница сбежалась смотреть.

Последние годы своей феерической жизни, в которой в избытке было и огня и вод и медных труб, дед провел врачом–консультантом (на девятом десятке) подмосковного туберкулезного санатория, во флигеле дореволюционной постройки, на отшибе, в двух комнатках с верандой. Жил без родственников, в обществе добрейшей Любови Никаноровны. После его смерти осталось довольно много старинных, но ветхих вещей, которые Люба сохраняла сколько могла, но решив в конце концов перебраться к сестре в деревню Вологодской области, бросала на произвол судьбы. Родители специально приехали на неделю в дедову квартиру, чтобы завершить все формальности и навсегда проститься с его последним гнездом. Так получалось, что большинство вещей, а в особенности мебель, оставались на милость соседям. Вот только стол отец вдруг захотел забрать.

Мама разглядывала стол скептически. Находился он в весьма плачевном состоянии: сукно на столешнице было залито чернилами и прожжено, одна из башенок треснула, лак… от лака осталось одно название. Впрочем, аристократическая канцелярская порода, если так можно выразиться, в столе была видна сразу. Если в этом месте подлакировать, а здесь заменить… — практически думала мама, одновременно прикидывая, во сколько нервов, времени и денег обойдется доставка стола в Ленинград. Сначала до Москвы, там — на вокзал, с вокзала — багажом. Как? Увязывать? Паковать? А как в Ленинграде? Грузотакси? Не найдешь. Левый грузовик? И везде договариваться с грузчиками, с шоферами, везде лестницы, заклинившие створки двери, узкие современные лифты… Намучаешься.

— А откуда известно, что он чеховский? — спросила она.

— Откуда? Продавец на барахолке сказал, — рассеянно обронил отец. И тут же добавил: — Но потом артист Телегин, помнишь, мы встречались с ним в Мытищах, подтвердил, что видел в ялтинском доме Чехова точно такой же стол.

Нельзя сказать, чтобы ответ добавил маме энтузиазма.

Смущало и то, что выбор отца был явно субъективен. Это было видно невооруженным глазом. Кроме потрепанного стола весьма сомнительной чеховской принадлежности в комнатах деда оставалось замечательное кабинетное пианино немецкой фирмы «Зоммерфельд» с инкрустированной крышкой и старинной бронзовой струнной рамой; ореховая горка штучной работы, со стеклами особого покрытия, будто расписанными морозом; трехметровое двусветное зеркало с накладным узором из змей и гроздьев винограда — вещи еще из дореволюционного приданого моей бабушки, дочери, как говаривалось полушепотом, весьма состоятельных (в то время) родителей.

Эти вещи, иногда следовавшие за дедом в его кипучей жизни, а иногда дожидавшиеся его у кого–то из родственников в Москве, после многих переездов вид имели местами жалкий и требовали основательной реставрации, но представляли несомненную ценность.

— Если бы мы этим занимались… Понимали в этом… Тогда бы нужно было все забрать. Найти какого–нибудь жулика, жучка… Такие старые вещи больших денег стоят, — говорил папа с внушительностью, свойственной кабинетным людям, которые всегда прекрасно знают, как можно было бы жить припеваючи. — Но ведь мы не станем… — философски замечал он.

«Не станем», — мысленно соглашалась мама, вполуха слушая практические рассуждения отца. Куда там! Эти вещи и представить трудно в нашей современной среднегабаритной квартире… А реставрировать, продавать… Это не для нас… Конечно, кто другой… Например, доцент Жучко с папиной кафедры, тот бы не упустил. Тот бы и перевез, и продал. Ну и пусть! Зато у нас уже пять учебников написанных на полке. И сыновья…

Целый день вопрос о столе висел в воздухе, не решаясь ни в одну, ни в другую сторону. Родители избегали прямого разговора на эту тему. Отец высказывался о посторонних предметах, и как–то особенно бодро, но в его голосе не слышалось уверенности.

А за ужином он сказал маме:

— Знаешь, я был в детстве очень слабым ребенком. Как говорится, с трудом приживался на этом свете. Это уже потом стал тренировать себя и окреп. А в детстве все болел, со сверстниками почти не играл. И вот, послушай, самое яркое воспоминание моего детства: зима, горло замотано, видимо, ангина; я в валеночках — по полу все время сквозило; подойду потихоньку вот к этому столу, а за ним сидит папа и что–то пишет. Лампа зеленая горит, стаканчик костяной с карандашами, и от этого так уютно становится, надежно, что ли. Может все–таки возьмем? А вдруг он и вправду чеховский? А отремонтирую его я сам. Вот увидишь!

Мама сдалась. Стол был отправлен к Ленинград малой скоростью. Грузовик заказали в больнице. Почему–то помню, что грузчики заставили отца распить с ними поставленную за труды бутылку.

Это было в мае шестьдесят восьмого года. Там, на западе, цвела беспокойная пражская весна. Как–то под вечер над городком и клиникой, заполнив все небо своим гудением, в сторону границы проплыла целая (как определил отец) авиационная дивизия. Один или два самолетика, чертящие в небе свои белоснежные растворяющиеся линии, вызывают умиление и грусть по детству. Сто или двести самолетов, тройками и пирамидами проплывающие в одном направлении, — это, честное слово, страшно. Отец в то время был преподавателем военной академии и носил погоны подполковника. Со дня на день ждали, что его отзовут из отпуска и мобилизуют. Война была на памяти еще почти каждого взрослого.

И все–таки этот стол…

Интересно, что наши с братом самые яркие детские воспоминания — мы недавно обсуждали это — тоже связаны с этим столом и похожи на воспоминания отца: вечер, расписанное морозом окно, в его верхней, протаявшей части — какое–то лубочное, гоголевское зимнее небо: серпик месяца, звезды; изумрудное бильярдное сукно светится и живет в круге от настольной лампы — отдаленные окраины необъятного стола теряются в полумраке; посредине — писчий лист, положенный на кожаный бювар с полосатой подкладочкой, которая через розово просвечивающую бумагу подсказывает расположение строчек; отец что–то пишет; его рука с неспешной методичностью перемещается вдоль листа и оставляет за собой привязанную к кончику пера каллиграфическую строчку с ворсинками хвостиковых букв, не нарушающими порядка, но придающими линейности мохнатость и теплоту; на сукне, у подножия трех разнокалиберных колокольчиков, служащих крышечками крошечных, всегда сухих чернильниц, в раз и навсегда установленном порядке: белый костяной ножичек для разрезания бумаги, желтая трофейная линейка с двумя масштабами (привычные сантиметры и диковинные дюймы) и страшноватыми, излишне строгими к шаловливым детям (история мальчика