Павел Верещагин - Размышления о воспитании за отцовским столом

Мы острожно подкладывали на тарелки следующие куски, испытывая неподдельное почтение к Александру Македонскому и Юлию Цезарю и их власти над собой. Честно говоря, было приятно оттого, что от нас сейчас не требовалось спать, держа в руке медный шар, или одновременно читать, писать и говорить с тремя собеседниками.

Мама слушала исторические экскурсы вполуха, машинально примечая, что из приготовленного исчезает с тарелок быстрее, а что медленнее, что стоило приготовить еще раз, а что нет.

— Я, между прочим, тоже… — чуть смутившись, добавлял отец. — Когда учился в Академии в 44 году… Время было военное, ребята на фронте жизнью рисковали, а меня послали учиться… Так вот, я тренировал себя… Ерунда, в общем, но… Словом, я мог писать стихотворение по–немецки, например Гейне, и одновременно переводить его вслух на английский язык, но не просто, а в обратной последовательности, от последней строчки к первой.

Наши взгляды теплели. У нас не было никаких сомнений, что наш папа — тоже великий человек, ничуть не меньше, чем Александр Македонский или, там, Юлий Цезарь. Кроме того, папа был наш, родной, и мы любили его.

Ах, какое чудо были эти воскресные завтраки всей семьей! Как нам было хорошо вместе!

Новая жизнь, в которую оказался вовлеченным Митька, произвела на него сильное впечатление. Он ходил притихший, с горящими неизвестным огнем глазами, переваривая внутри что–то новое и удивительное, вдруг свалившееся на него. Его рассказы были отрывочны и несвязны.

К счастью, школа лояльно отнеслась к митиным занятиям.

— Пусть снимается, — махала рукой завуч, к которой мама время от времени приходила договариваться о пропусках занятий. — Потом наверстает. Я ведь сама в молодости… Художественная самодеятельность… Мечты, мечты… Думала поступать в театральный. Помните, как у Есенина: «И какую–то женщину сорока с лишним лет, называл милой девочкой…» Впрочем, это уже другое, — поправлялась она и сворачивала разговор.

Пятнадцать съемочных дней конечно же вылились в то, что Митька почти целый год — с сентября по июль — жил под знаком кинематографа. Потому что нужно было репетировать перед съемками, примерять костюм, пробовать грим, подправлять дикцию и так далее. Потом дополнительно снимали сцену, которой не было в начальном варианте сценария. Потом переснимали брак. Потом, после монтажа и резки, озвучивали и переозвучивали.

Потом тянулись какие–то бесконечные специфические этапы кинопроизводства: утверждения, цензурные просмотры, прием комиссиями, изготовление прокатных копий…

Но в конце концов все осталось позади.

Мы всей семьей ходили на премьеру в кинотеатр Колизей. Во время показа так волновались, что едва поняли сюжет картины. Все ждали появления на экране Митьки. Когда он наконец появился, у меня, настроенного, в общем, иронически, вдруг защипало в носу.

Потом съемочная группа стояла на сцене и слушала аплодисменты. Наш балбес находился по правую руку от меланхоличного Гроссмана и иронически разглядывал зал. Стоять на сцене ему, судя по всему, нравилось.

То, как Митька держался во время премьеры — естественно и просто, — нам понравилось. Как держался сын Табакова — нет.

Премьера прошла успешно, и фильм, как говорят киношники, вышел на широкий экран.

Фильм имел успех. О нем заговорили. Гроссман, как писал «Советский экран», поставил в своей картине острые проблемы и создал запоминающуюся картину. Да и просто, фильм получился живой и трогательный, без сентиментальности и общих мест. А заключительные сцены вообще нельзя было смотреть без слез.

Тогда мы еще не подозревали, что это может означать.

Надо сказать, что Митька был виден на экране в общей сложности четыре с половиной минуты. Сначала он две с половиной минуты вел задушевный разговор с главным героем (Табаков–младший), потом три раза подавал в классе смешные реплики с мест или коротко, но забавно и мило, пререкался с учительницей — еще две минуты, и еще семь раз его физиономия на мгновение мелькала в кадре, вызывая улыбку.

Так подсчитал папа.

Четыре с половиной минуты — это очень мало. Неискушенные в кинематографических делах, мы решили, что митькино появление на экране для большинства зрителей осталось почти незамеченным и никто, кроме нас, не обратил на него внимания.

Вскоре выяснилось, что мы ошиблись.

Недели через две мы всей семьей ехали в электричке за город кататься на лыжах. На одной из остановок дверь распахнулась, и в вагон, отталкивая друг друга локтями и протискиваясь в проходы по трое, вбежала группа школьников. Перескочив несколько раз из купе в купе (сюда! нет, сюда!), они, наконец, расселись по местам, обсуждая дураков, которые пошли в соседний, более заполненный вагон.

Класс едет на день здоровья, — догадались мы. Я отвернулся к окну, папа с улыбкой вернулся к книге «Крушение империи» — воспоминаниям последнего председателя Думы Родзянко, мама начала новый рядок в своем вязании.

Но через некоторое время я вдруг заметил, что в соседнем купе происходит какое–то подозрительное движение. Мальчишки о чем–то шушукались, подталкивая друг друга в бок, и подозрительно разглядывали Митьку.

Один из них не выдержал и метнулся к товарищам в соседний вагон.

Электричка остановилась на перегоне, и в воцарившейся тишине из тамбура раздался истошный вопль:

— Парни! Айда сюда! У нас пацан из кино сидит!!

Мы вздрогнули, неприятно пораженные. Люди в электричке стали оглядываться по сторонам, высматривая, о ком идет речь. Вскоре оказалось, что в вагоне не так мало людей, запомнивших классного философа и резонера из гроссмановского фильма.

Папа побледнел и свирепо уткнулся в книгу. Мама закашлялась и принялась шарить в сумке, как будто ей срочно потребовался носовой платок.

И только Митька продолжал, как ни в чем не бывало, рассеянно обозревать пейзаж за окном. «Узнали? Что же тут поделаешь?» — говорил его вид. Тяжкое бремя популярности приходится нести всем артистам.

И это было только начало.

Еще через два дня папа пришел с работы совершенно обескураженный.

— Что случилось? — у мамы упало сердце: ожидали решения аттестационной комиссии в Москве о присвоении ученого звания, «черный рецензент» тянул с отзывом на последнюю книгу — плохим новостям было откуда появиться.

— Наш начальник факультета, генерал Астрахан… Ты знаешь его…

Папа, как был в шинели, опустился на табурет в кухне.

— Что такое? — как можно спокойнее поинтересовалась мама, присаживаясь рядом.

— В высшей степени уважаемый человек… В прошлом — боевой летчик… Одним словом… Вызвал сегодня меня в кабинет… Об одном спросил, о другом, как учебник двигается, как лекции. Я вижу, он на себя не похож, мнется… И знаешь, что?