Павел Верещагин - Размышления о воспитании за отцовским столом

Не прошло и года, как вслед за ней ушел и отец… Помню военный оркестр и залп почетного караула на его похоронах…

Их память светла… Время стирает гнев от беспощадности и несправедливости смерти, стихает боль… И остается лишь нежность и свет наших о них воспоминаний. Не этого ли желают каждому ушедшему, говоря: светлая ему память!

Нет родителей… А стол сохранился. И вот теперь я сижу перед его бильярдным сукном…

Больше года после смерти отца родительская квартира стояла пустая, мы все оттягивали момент вторжения в мир наших родителей, нашего с братом детства… Не решались тронуть его атмосферу.

Наконец пришло время.

Передо мной все те же хорошо знакомые предметы: белый костяной ножичек слева от чернильниц–колокольчиков, далее желтая линейка с сантиметрами и дюймами, мраморный ежик, серебряный календарь, плексигласовый трафарет… Расположенные все в том же десятилетиями сохраняемом порядке. И лишь патина пыли, которая прокладывает некую дистанцию между нами теперешними и тем временем…

С грустью думаю о переселении сюда. О том, что перемещение сюда людей и их скарба, пусть даже людей близких, обозначает конец мира нашего детства. И что для меня переезд сюда — это не просто смена одной квартиры на другую, а нечто неизмеримо большее. Иная мера ответственности за свои поступки и жизнь, за судьбу детей…

Я кладу руки на покрытую сукном столешницу. На которой без малого тридцать лет лежали руки отца. А до этого в течение полувека — руки деда. А еще раньше — возможно — руки самого Чехова.

Это ко многому обязывает. За таким столом нельзя работать кое–как… И думать нужно как–то особенно… Возвышенно, что ли…

Наудачу набрал номер митькиного телефона — его теперь почти невозможно застать в Москве.

К моему удивлению брат оказался дома.

— Сколько лет, сколько зим! — обрадовался он.

— Совсем не надеялся тебя застать…

— Да–да. Я всего на день. Проездом из солнечного Норильска в курортные Апатиты, — невесело пошутил брат. — Поправляю непоправимое материальное положение. Концерты — утеха комедианта.

Судя по всему, настроение у брата неважнецкое. Но что уж тут поделаешь…

— Знаешь, — сказал я, — а я в родительской квартире… Сижу за отцовским столом. Вспоминаю одно–другое…

Митя замолчал, видимо представляя меня в отцовском кабинете. Я подумал, что ему, столько лет живущему вдали от дома, живущему со скоростью и напряжением, которых уже хватило бы на несколько жизней, наше детство видится совсем в ином свете.

— Ты уже переехал? — спросил он через некоторое время. И я почувствовал, что внимание брата занято чем–то еще.

— Еще нет. Все собираюсь, — ответил я. И спросил: — Я тебя отвлекаю?

Я почувствовал, что Митька в своей Москве помрачнел.

— Да нет… То есть… Неважно… Воюю тут с наследником, — неохотно признался он. — Без меня совсем отбился от рук.

Я улыбнулся, вспоминая конопатого, вихрастого, нахального митиного сына. В общем, очень похожего на своего отца.

— Целыми днями играет на гитаре, он, видишь ли, теперь у нас лидер группы. Кумир микрорайона и окрестностей. А из школы вот–вот выгонят. И дома ничего не делает. А уж чтобы о будущем подумать. Нет! Только о своей музыке. И хотя бы играли по–человечески… А то неизвестно что!

Я улыбнулся. Подумав о том, что все ворчащие родители похожи друг на друга.

— Ты смотри… — сказал я. — Поаккуратнее. Нужно уважать свободу личности. Насилие ничего кроме ответной агрессии не порождает… Свободный человек должен сам осознать границы своей свободы.

Брат промолчал. Но я понял, что он со мной не согласился: тебе легко говорить, а попробовал бы сам!

Он был, в общем, прав. Со стороны легко советовать. В чужом глазу, сами знаете…

— Я тут в одной книжке прочитал, — все же сказал я, — что детям, чтобы по–настоящему состояться, даже нужен конфликт с родителями. Им должно казаться, что они растут вопреки нам, вопреки правилам старого мира. Тогда все будет в порядке. Научная, между прочим, книжка. И в большинстве случаев, будем мы им мешать или нет, они вырастут в главном такими же, как мы. Это как перфокарта. Все уже заложено.

— А если не вырастут? — перебил меня брат. — Что тогда?..

Я рассмеялся. И мы заговорили о другом.

— Сижу, между прочим, за отцовским столом. Помнишь, как ты собирался его реставрировать?

— Что? — не понял Митька.

— Стол. Собирался ремонтировать старый чеховский стол. Материал подбирал, инструменты…

— Ах, стол… Да–да… Было что–то, — сказал брат. — Но я — это другое дело.

Я улыбнулся. И не стал спорить.

И мы некоторое время молчали.

— А помнишь наши завтраки по выходным, все вместе? — наконец, спросил я. — А? Отцовские истории? Притчу о двух лягушках…

Митя ответил не сразу.

— А как же! — очень серьезно и тихо сказал он. — Конечно! Конечно, помню.

— Может приедешь? — с надеждой спросил я. — Вместе вещи, наконец, разберем. Посидим вечерок?

Митька опять замолк. Я чувствовал, что он очень хочет приехать. Но наперед знал, каков будет ответ.

— Нет. Не смогу, — вздохнул брат. — Сейчас концерты… Потом репетиции… А еще студию открываем… Не смогу.

Мы помолчали, каждый на своем конце провода, на расстоянии семисот километров друг от друга.

Я подумал о том, что родственные связи — это все же что–то особенное. И наверное стоит жить, если в мире есть люди, с которыми можно вот так помолчать на разных концах провода, думая об одном и том же и без слов понимая друг друга.

Митька однако, как оказалось, думал о другом.

— А повезло нам с родителями! — вдруг весело сказал он. — Верно, брат?

Да, повезло.