Павел Верещагин - Размышления о воспитании за отцовским столом

— У тебя все еще впереди, — доносился до Мити голос отца. — Нужно учиться, заканчивать школу. Поставить себе цель. Например, поступить в институт.

Митька криво усмехался. А зачем? Какой в этом смысл? Кому это нужно?

— В конце концов, нельзя в пятнадцать лет судить о том, получился из тебя артист или нет. Люди годами учатся для того, чтобы овладеть этой профессией! И тебе нужно учиться!

Нет, нет, усмехался Митя, с него хватит! Он никогда не станет этого делать. Опять идти на поклон к тем, кто причинил ему столько боли? Никогда! Он больше не хочет иметь с ними ничего общего.

— В конце концов, к тебе все очень хорошо относились… Ценили… И Гроссман…

Митя вскинул на отца сверкающие глаза. Да? Это называется хорошо относиться? Это?! Да эти жестокие, бессердечные, самовлюбленными люди ценят только самих себя!

— А пошли они все!.. — с неожиданной силой проговорил он. — Все!

— Что? — опешил папа. — Куда пошли?

Митя посмотрел на него строго и не ответил. Лишь сделал неопределенное движение в пространство.

— Ладно, — нарушая повисшую тишину, сказал он. — Я все понял. Жизнь не кончилась. Я чем–нибудь займусь. Например, буду реставрировать твой стол.

— Что? — опять не уследил за ходом его мысли папа.

— Буду реставрировать чеховский стол, — пояснил Митя. И сделал движение рукой, как будто двинув рубанком.

Честно говоря, мы сначала не восприняли его слова о столе всерьез. Чего не скажешь под горячую руку! Но очень скоро выяснилось, что Митя не шутит.

Он обзвонил дворцы культуры и подростковые центры и выяснил, что групп для занятий непосредственно мебелью или ее реставрацией нет. Наиболее близкими оказались кружки художественной обработки дерева — резьбы, выпиливания и прочее. Митя записался в самый авторитетный среди них — при дворце культуры железнодорожников.

В нашей с ним комнате Митя оборудовал себе рабочий уголок. При этом безделушки и сувениры кинематографической поры он брезгливо побросал в старый чемодан и унес в гараж. В доме вместо этого стали появляться куски дерева и фанерки. «Нет, ты только посмотри, — говорил Митя, подсовывая мне под нос какое–нибудь корявое полено. — Настоящий можжевельник. Полудрагоценная порода. В цивилизованных странах — на вес золота. А тут валяется запросто рядом с помойкой».

Первым его произведением была разделочная доска, над которой он корпел почти неделю, сверяясь с картинкой в книжке и высовывая от старательности язык. На мой взгляд, досочка получилась так себе, аляповатая. Но мы поддержали молодого энтузиаста, похвалили его. Тогда никто еще не знал, как далеко простираются его амбиции.

Он зачастил на толкучку у магазина «Умелые руки», часами терся среди местной публики, слушал, вступал в разговоры. Каждую неделю он теперь обходил магазины, торгующие инструментами. Покупал разные стамесочки и ножички. К шестнадцатилетию он попросил подарить ему настольный электрический круг для заточки инструмента. Родители растерялись: зачем в квартире электрический станок? Но если человек просит…

— Послушай, ты не знаешь, а почему мебель? — как–то вполголоса спросила мама у отца.

Тот пожал плечами: «Сам не понимаю.»

— Впрочем, ладно, — примиряя себя с чем–то, сказала мама. — Все–таки лучше, чем лежать лицом в стенку.

Папа опять неопределенно пожал плечами: «Да уж не знаю… Не знаю…»

Скоро и в домашнем хозяйстве стали заметны новые Митины навыки. Он разобрал и вновь склеил рассохшуюся табуретку. Сделал полочки в туалете. Приделал к дверке кухонного шкафа, в котором помещалось помойное ведро, хитроумную веревочку, автоматически приподнимающую крышку на ведре, как только дверка открывалась. Обновил лак на полу. Подбил ножки стульев войлочными кружочками, чтобы этот лак не царапался.

Постепенно он стал приобретать дома своеобразный авторитет, как всякий человек, умеющий что–то делать своими руками, среди тех, кто ничего делать руками не умеет.

— Митя, что–то мясорубка не мелет, — говорила мама.

— А что ты хотела, моя дорогая? Ножи ведь нужно время от времени точить! Последний раз это кто делал? Пушкин?

Постепенно и манеры Мити стали претерпевать изменения. Ходить он стал, держа руки в карманах… Начал сплевывать сквозь зубы. Завел кепку… Как–то раз я видел, что он высморкался в кулак…

На лице у него все чаще и чаще наблюдалось выражение самодовольства и житейской хватки, этакая ухмылочка, мол, знаем, знаем, плавали…

В нем появилась незнакомая раньше практичность. «В магазине дубовый шпон стоит рупь двадцать, а на толчке семьдесят копеек, — вслух рассуждал он. — С двух метров рупь экономии, а с трех — все полтора!» Или: «Зачем покупать картошку на рынке по тридцать копеек, если в магазине она гривенник? Даже если половина уйдет в отходы, все равно выгоднее…»

Меня эта практичность почему–то раздражала.

Как–то незаметно он перестал читать. Не из принципиальных соображений, а просто потому, что стало неинтересно. Ведь если задуматься, все, что пишут в книжках — сплошные выдумки…

Зато до нас стали доходить сюжеты из жизни новых митиных знакомых, завсегдатаев толкучки у магазина «Умелые руки» — этого клуба мастеровитых людей. Что, например, Федюнин с Васюковым получили заказ на дачную мебель для одного академика. Теперь живут в Комарово — как сыр в масле. Кормят их бесплатно три раза в день, после обеда — они час «давят подушку», по вечерам шофер академика возит их на «Волге» пить пиво на станцию. А вот Евстратову, наоборот, не повезло. Такая въедливая заказчица попалась… Третий раз перекладывает ее дореволюционный паркет. А та все недовольна. Хотя кормит Евстратова только супами из пакетика…

— Между прочим, — бывало вслух размышлял Митя, — мебельщик — очень прибыльная профессия. Хороший мебельщик получает не меньше… — он не договаривал и косился на папу. — Кстати, есть такое училище. И конкурс туда — как в университет!

Папа нервно улыбался: «Давай, давай! Дед твой говорил на трех языках свободно, отец — доктор наук в тридцать шесть лет. А ты — мебельщиком. Давай, давай!»

Кстати, лично мне иногда казалось… То есть не могу сказать определенно, но… Словом, я стал замечать, что Митьке нравится беспокойство родителей. Нравится, что они так над ним трясутся, боятся, что он собьется с пути прогресса и образования в дремучие дебри невежества. Мне даже казалось, что иногда он намеренно их пугал.

Папины истории по воскресеньям он слушал теперь с какой–то терпеливо–снисходительной миной.

— Максим Горький, — говорил, например, папа, — рос в абсолютно невежественной среде! Среди мрака и бескультурия. А благодаря книгам, стал одним из самых образованных людей своего времени! Всю жизнь читал! Даже когда уже был писателем с мировым именем, был страшно занят, придерживался строгого режима, и все равно, каждый день по нескольку драгоценных часов — на чтение.