Павел Верещагин - Размышления о воспитании за отцовским столом

Винер тоже это понял. Он пожал плечами и отвернулся.

Мы стали замечать, что Митя помрачнел… Им овладели какие–то неотвязные угрюмые мысли. Иногда за столом он вдруг застывал над тарелкой, с глазами, устремленными в пространство…

О чем он думал? Оценивал по–новому свою прежнюю жизнь, счастливый шанс, который ему выпал? Осознавал, наконец, что он потерял? Ведь жить в кино, среди интересных людей, занятых удивительным делом, было так для него естественно, так привычно… Он и не задумывался над тем, как живут другие люди. Люди, у которых нет в жизни кино.

А может, он думал о том, как быстро о нем забыли его прежние кумиры? Все восторгались: Митя, ах, Митя, а теперь ни звонка, ни привета! Дурачат, наверное, голову какому–нибудь другому мальчишке.

Митей овладела апатия. Приходя днем из университета, я как правило заставал его тупо смотрящим телевизор. А то и просто спящим…

— Так же нельзя, Митя, — говорила мама. — Что ты все дома сидишь? Сходил бы куда–нибудь…

Митька молчал.

— На выставку, например… Или на концерт. В кино, в конце концов… — говорила мама и осекалась: она понимала, что невольно напомнила Мите о его потере.

Митя вздрагивал. Но брал себя в руки, и лицо его вновь принимало сонное выражение.

Мы за Митю переживали. Понимали, что с ним происходит… Но что можно было поделать в такой ситуации? Жаловаться? Скандалить? Вызвать на дуэль Гроссмана? Мы старались делать вид, что ничего страшного не происходит, что жизнь идет своим чередом и Земля продолжает вращаться.

Старались, чтобы наши воскресные завтраки оставались такими же, как раньше.

— Вчера на ночь читал «Сравнительные жизнеописания» Плутарха… — говорил, например, отец. — Наткнулся на забавную вещь. Вы все, конечно, знаете выражение «от яйца», что означает «с самого начала». Оказалось, что это только первая часть латинского изречения, и существует продолжение. От яйца до… Ну, кто скажет, до — чего?

Мы с мамой переставали жевать и с энтузиазмом подхватывали почти забытую игру.

— До курицы! — азартно предлагал я. И попадал пальцем в небо. Ответ был неверный.

Мама думала более основательно, всерьез рассчитывая назвать правильный ответ.

— До гробовой доски — осторожно высказывалась она. И поясняла: — Яйцо — это начало жизни. Значит, должно быть что–нибудь связанное с ее концом.

Мы развивали предложенную тему, упражняясь в догадках и предположениях, и старались не смотреть на Митьку, который не принимал участия в разговоре.

Ни одно из предположений не было верным.

— А ты что думаешь? — папа наконец острожно обращался к брату.

— Ничего, — мрачно говорил Митька. — Я знаю правильный ответ. От яйца до яблока. Римский обед начинался с яйца, а заканчивался яблоком. Так Гроссман говорил: от яйца до яблока, — и Митька смотрел на нас несчастными глазами.

Папа незаметно пожимал плечами: кто же мог подумать, что такая невинная загадка опять заденет Митю за больное? Мама смотрела в тарелку.

Теперь в назидательных папиных историях стала звучать новая тема.

— Вчера у Гаршина наткнулся на старинную притчу о двух лягушках… — как бы невзначай говорил папа. — Две лягушки попали в кувшин молока. Одна сложила лапки и сказала: «Такова судьба!». А вторая нет; она принялась биться и молотить лапками. Первая утонула, а вторая через полчаса взбила под собой комок масла, который рос, рос и в конце концов позволил ей выбраться наружу…

И папа делал в воздухе плавное движение аккуратно вырезанным цилиндрическим кусочком сосиски, который был нанизан на кончик его вилки. Движение как будто прослеживало счастливую траекторию лягушки, выпрыгивающей из кувшина, лягушки, настойчивость и присутствие духа которой было в конце концов вознаграждено.

Или например:

— Читал на днях повесть о гимнасте Осинском. Мальчишкой убежал в цирк, стал артистом, выступал… А попал на войну и вернулся домой без руки. Казалось бы конец! Кому нужен гимнаст с одной рукой. А он не сдался! Сделал протез, тренировался, преодолел все преграды, неверие окружающих, сопротивление и вновь вернулся на арену. Сейчас выступает в Риге с одной рукой.

Митька криво усмехался.

И он, возможно, смог бы с одной рукой. Или вообще без рук… Но ведь это никому не нужно. Ни одной живой душе!

А как–то вечером Митька пришел домой абсолютно пьяным… Сундуков подвел его к нашим дверям, с какой–то глупой шуточкой передал с рук на руки и, слегка пошатываясь, ушел…

Родители поняли, что пора вводить в бой тяжелую артиллерию. Митя был приглашен для разговора в отцовский кабинет. В кабинет приглашали для разговора только в самых исключительных случаях, когда произошло что–то совсем из ряда вон выходящее.

В кабинете царил обычный вечерний полумрак, тяжелые шторы отделяли кабинет от уличных огней; на столе горела зеленая лампа, высвечивая рабочую поверхность; окраины просторного стола и книжные шкафы, покрывавшие стены кабинета, терялись в полумраке…

— Так нельзя, — сказал отец, пристально вглядываясь в Митины глаза, прятавшиеся в тени. — Нельзя считать, будто твоя жизнь закончилась.

Отец повертел в руках карандаш и сунул его в специально предназначенный для этого стаканчик. Его руки спокойно и уверенно улеглись на уютно светящееся сукно.

— Нельзя, нельзя падать духом! — убежденно сказал отец. — Уныние — это страшный грех. В любой ситуации нужно продолжать делать все, от тебя зависящее. Безвыходных ситуаций нет.

Митька молчал.

Он смотрел на знакомые с раннего детства, с первых осознанных впечатлений, вещи: три разнокалиберных колокольчика–чернильницы, белый костяной ножичек для разрезания бумаги, желтую линейку с сантиметрами и дюймами, мраморного тяжелого ежика для прижимания бумаг, серебряный календарь с вращающимся тельцем, плексигласовый трафарет с треугольниками и кружками… И контуры этих вещей отчего–то расплывались и начинали искриться влажными радугами.

Митя отметил мимоходом, что стол с дедовских времен так и не отреставрировали как следует, только подправили на скорую руку. Милый, милый стол… Милые, милые вещи, годами лежавшие в одном и том же игрушечно–армейском порядке. Как понятен и прост был мир отцовского кабинета… Как легко было бы жить, руководствуясь простыми истинами отца; веря в незыблемость порядка на этом столе и зная, что выводимые им формулы никогда не ошибаются! И как непрост и жесток был мир за пределами родительского дома!..

Как это было жестоко… Сначала взять его туда , удивляться ему, хвалить, восхищаться способностям. Приучить к той удивительной жизни, к радости и блеску. А потом выбросить вон, как ненужную тряпку. Живи как знаешь, нам ты больше не нужен. И как теперь жить?