Мераб Элиозишвили - Ожидание

Агроном, Эремо и Дата наконец-то вышли из кукурузника. Агроном держал в руках карандаш и записную книжку.

— Сколько? — спросил я.

— Тридцать семь початков испорчено, — ответил мне рыжий парень и поставил в записной книжке эту цифру против фамилии Эремо.

— Дата, эй, Дата, что, опять отличился твой молодой сторож? Неужто еще одного изловил? — крикнул один из аробщиков.

— Изловил, а как же, — ответил довольный Дата. — Всего неделю работает, а уже два нарушения пресек.

— Значит, сто початков за счет Тедо и сто за счет Эремо, а?

— За счет Эремо тридцать семь пачатков, — поправил аробщика агроном.

— Пускай, пускай, я же не убегаю, я ведь здесь! Я-то за свое уплачу, а вот за то, что медведь поел да потоптал, с кого удерживать будете? — спросил Эремо.

В ответ на этот вопрос раздался дружный хохот, все загалдели.

— За то, что медведь съел, удержим со льва, он у них царь!

— Не со льва, а со второй жены Тедо, с волчицы этой: она-то и свела с ума и Тедо, и всех молодых мужчин в деревне, так и норовят каждую минуту заглянуть к ней во двор.

— С самого Тедо надо удержать, потому что он то на двух ногах стоит, то на четырех: по улице на двух разгуливает, а дома перед женой на четвереньках ползает. И медведь тоже по лесу на четырех лапах ходит, а попадись ему человек — сразу на две лапы становится.

— Да, с Тедо удержим, с Тедо. Он ведь дикую грушу — медвежью еду — всю до единой в лесу обобрал и повез в город продавать. Потому медведю и не сидится в лесу, вот он и тянется в кукурузник!

Эта мысль всем понравилась. Ее поддержали с разных сторон аробщики. Галдеж усилился. Одни предлагали отнести убытки за счет колхозного бухгалтера и счетовода, которые целую неделю сидели по ночам с ружьями в кукурузнике, раз даже медведя видели, но стрелять не решились: темно, мол, было, испугались, а вдруг промажем… Другие тоже старались сострить:

— За счет зайца спишем, у него уши длинные.

— Нет, пусть Тедо расплачивается, потому что он в жизни еще ни с кем при встрече не поздоровался.

Однако шутки эти постепенно перестали вызывать смех. Правда, шумная беседа долго еще не стихала, но говорили уже о коровах, о новой дороге, об осенней пахоте, о погоде… Потом кто-то крикнул: «Пора в дорогу, ребята, а то опоздаем…». Аробщики встали и пошли к своим быкам. Эремо и Дата куда-то исчезли. Посидев немного, поднялись и мы с агрономом.

Идя под гору за длинной цепочкой арб, растянувшейся по склону, мы уже не ступали по колесному следу: земля повсюду была одинаково сухой. Пока дошли до села, много еще чего порассказал мне маленький агроном. Последняя история была все о том же пастухе Вана…

В конце июня наступила сильная жара. Облепленные слепнями коровы, как очумелые, бегали по полю с задранными хвостами, и Вана, высунув язык, с утра до вечера носился за ними. Какой-то крестьянин из соседней деревни надоумил его: столько, мол, понапрасну бегаешь, почему не попросишь, чтобы тебе за слепня плату прибавили. Вана пришел в село и заявил хозяевам коров: «С сегодняшнего дня вы мне за слепня должны прибавить». Крестьяне не поняли, за какого «слепня» они «должны прибавить» своему пастуху. А Вана разозлился, бросил пасти коров у себя в селе и нанялся в пастухи в соседнюю деревню километра за два-три отсюда. Плату там он брал точно такую же, как и с односельчан. А с тем, что ему теперь нужно было каждый день проделывать лишних пять-шесть километров в оба конца, Вана уж и не посчитался. Да и слепни, конечно, точно так же жалили коров соседней деревни, как и коров деревни Вана. Месяц пас он коров в чужом селе, а потом опять вернулся к своему старому стаду.

— В той деревне я сильней уставал, там жарче и слепней, должно быть, больше, — так объяснил Вана односельчанам свое возвращение…

Арбы свернули к силосной башне. Мы с агрономом попрощались, он пошел за арбами. Я остался на перекрестке и принялся «голосовать». Вскоре какая-то машина затормозила передо мной.

Тысячи километров исхожены пешком, а они все идут…

Идет Кида Горозашвили, Шакриа Читишвили, Шио Тезелашвили, Георгий Башарули, Иосиф Павлиашвили…

Самому старшему восемьдесят лет, младшему — двадцать. Одних до околицы провожают внуки, других — молодые жены. Бесконечным глиняного цвета потоком изливаются в ущелье отары. Черные пирамидальные папахи чабанов похожи на снесенные этим потоком шалаши…

Глубокие старики не смогли проводить их до самого ущелья: на горных тропинках стали подкашиваться ноги. Там и остановились старики и только молча глядят вниз. А сердца их, сердца, как туманы, плывут за струящимися по ущелью отарами овец. Потом и стоять устанут, снимут высокие папахи, медленно проведут ими по морщинистым потным щекам, присядут на выступы скал и седыми своими головами заснежат склоны горы…

— Помнишь, Шашо!..

— Помнишь, Ладо!..

— Помнишь, Сака!..

Март и апрель того года я провел на зимних пастбищах. Слишком мало было у меня времени, чтобы поближе сойтись с этими людьми, полными сил, стремлений, энергии. Скупые на слова дети гор отвечали только на один из десяти моих вопросов и то вспотев от смущения.

Побывать мне пришлось в основном у ленингорских овцеводов. Некоторых из них я уже знал, с остальными познакомился теперь. Много я слышал об их простоте и мужестве, об их трудолюбии, о том, как заботливо берегут они овец.

А многое я уже и сам увидел на пастбищах…

Вот Иосиф Павлиашвили, тихий, молчаливый мужчина; широко расставив ноги, он машет прутиком, считая каждого выпрыгнувшего из загона ягненка. Интересно, о чем же бормочет Иосиф с такой улыбкой, может быть, он просто считает вслух? — Нет, надо осторожно подкрасться к нему, чтобы он, не дай бог, тебя не заметил, а то быстро закроет дверцы загона и пригласит в шалаш.

Подхожу на цыпочках, останавливаюсь за его спиной, слушаю: «…Раз, два, — ой, какой черноглазый… Три, четыре, — ух, что за баран вырастет!.. Десять, одиннадцать, — скажи, какой пестроглазый… Двадцать один, два, — ой, какой толстенький… Сто, сто один, сто два… Вардо, эй, Вардо, иди-ка погляди: что-то этот ягненок приболел… Сто шестьдесят… сто семьдесят, сто семьдесят один, два, три…».

Вот ветеринар, состарившийся в Карталинии имеретин. К своей речи он подмешивает обычно от силы два-три кутаисских словечка, зато что касается подвижности и горячности — тут он настоящий, вылитый имеретин. Все в нем резко контрастирует со спокойствием, медлительностью карталинцев, впечатление такое, словно среди полусонных, трое суток не спавших людей, вдруг появился человек, все эти трое суток исправно высыпавшийся… Одинаково умело ухаживает он и за больными овцами, и за больными людьми…