Мераб Элиозишвили - Ожидание

— Теона! Тео! — опять крикнул Габриэл, теперь еще мощней прогремел его голос… «Вот увидишь — она и не вынимала черного платья из сундука!»

Позови, Габро, может, она не спит? Может, думает о тебе? Позови еще раз, ты же над ее двором!

— Тео, Теона! Иду, иду-у-у!

Габриэл глядит вниз. Чья-то белая тень мелькнула на балконе. Это Тео, Габриэл, Тео-о-на! Смотри, Габро, она в белом, в белом… Женский крик послышался Габро снизу. Это голос Тео, Теоны. Слушай, Габро, разве не родной твой дубовый лес отзывается ей с такой любовыо?!

— Габриэл! Габро-о!

— Я здесь, здесь! Я иду к тебе!

Габриэл хорошо видит белую тень во дворе внизу… Это — Теона, Теона, Габриэл! Видишь же: она в белом!..

И он собирается с силами, подтягивается на руках и… стойка, Габриэл, стойка!

Габриэл ложится на трос животом, отдыхает, потом снова повисает на руках, ползет.

Белая тень внизу бежит к дубовому заповеднику, где забетонирован конец троса. Знает Тео это место, хорошо знает: сколько раз выводила она туда ребенка гулять, а сама пряталась… На том самом месте Габриэл, возвращаясь после обхода из лесу, и увидел их сынишку: как ровно выхаживал он на своих стройных ножках!

Габриэл опять опускается на трос животом. Правильно, Габро, переведи дух! Придешь к своей Тео отдохнувшим.

Потом снова левая, перехватывая трос, опережает правую, правая — левую, снова левая, снова правая, снова и снова…

Дойдешь, Габриэл!..

Середина сентября. После дождей, ливших двое суток, небо прояснилось. Наступил день прозрачный и светлый, как янтарь. Деревня трудится. На колхозном гумне расстилают вымокшие в непогоду снопы. Возле крепости Мачабели у силосной башни грохочет силосорезка. Породистые телята слюнявят молочные початки, роясь в груде зеленых стебелей кукурузы, привезенной для измельчения. Кавказский хребет, блистая снеговыми вершинами, глядит на вытянувшееся в струнку Лиахвское ущелье.

Ясный сентябрьский день тем и хорош в здешних местах, что с утра и до вечера почти неизменен его чистый янтарный свет. К полудню небо слегка позолотится. А жара и не усилится настолько, чтобы разморить человека, и не спадет так резко, чтобы дрожь пробегала по телу. Стоит приятная прохлада. От созревающей кукурузы склоны гор тоже кажутся янтарными. Три-четыре коршуна застыли в небе. В воздухе бродит сладковатый запах измельченных на силос кукурузных стеблей.

На аробной дороге, петляющей вверх по склону, пока что подсохла и утрамбовалась только колесная колея, хотя даже в поле не такая уж грязь, чтобы ноги вязли. У колхоза есть и машины, но в таких местах, да еще после дождя, арба с быками, пожалуй, надежнее.

С Соколиных земель доносится рев плантажного трактора. Он так сцепился с почвой, словно силится не взрыхлить пласт, а вывернуть землю наизнанку.

Крепость Мачабели стоит в лесистом ущелье, что тянется правее деревни; средь исполинских буков крепость насторожилась, точно ястреб с подобранными крыльями, готовый к нападению. Верхняя половина главного купола видна вся, а лепящиеся к нему слева и справа маленькие купола и впрямь не с чем сравнить, кроме как с крыльями ястреба.

Аробная дорога поднимается к Дубняковым землям. Я и колхозный агроном, рыжий парень невысокого роста, идем по этой дороге. Знакомясь, агроном представился мне, но я как-то не запомнил его имени. Про себя я так и называю своего спутника «рыжим парнем», а в разговоре обращаюсь к нему на «вы». Рыжий парень назначен на должность агронома недавно, но по всему видно, что он человек толковый и дела деревни знает не хуже любого опытного крестьянина. Распашку Соколиных земель под виноградники он считает ошибкой: земли те и так лежат в болотистой низине, да еще с канала, проведенного на холме, сочится туда вода, недаром болотная трава вымахивает по колено высотой, сладу с ней нет. А вот на Дубняковых землях, что на пригорке, и сухо, и солнечно, первосортный виноград можно выращивать, — уверяет меня агроном и называет старых крестьян: мол, и они такого же мнения…

Наверху, на горных склонах, простые, непородистые крестьянские коровы соревнуются с козами, бесстрашно карабкаясь с уступа на уступ.

На колхозной ферме я видел коров, похожих на слонов. При каждой дойке они до краев наполняли по два ведра. А крестьяне недоверчиво косились на породистых коров: в горы их не погонишь, из стойла не выгонишь. И жмых им целыми лопатами сыпать приходится.

Дорога у нас неблизкая, и рыжий парень успел рассказать мне несколько историй из жизни деревни. Вот и сейчас он закончил одну из них — про деревенского пастуха.

Зовут его Вана. Скоро уж шестьдесят стукнет ему. В молодости, задумав жениться, начал он строить себе новый дом. Высокие возвел стены, только, когда клал балки на втором этаже, поскользнулся, сорвался и жестоко покалечился. Кости-то переломанные срослись, но от сотрясения мозга остался парень на всю жизнь каким-то блаженным. У Вана редкая щетина на подбородке и крикливый голос. Каждое утро выходит он за околицу деревни. Там у него издавна облюбован один пригорок, поднимется туда Вана и крикнет: «Гоните скотину!». И по дворам в селе соседи начинают звать друг друга: скорей, мол, Вана уже крикнул! Правда, скотину и в самом деле нужно выгонять скорее, иначе кто успеет — успеет, а кто нет — останется ни с чем. Потому что Вана, увидев одну корову, может пойти за ней, забыв об остальных; так с утра до вечера и будет эту единственную корову пасти.

Деревня жалеет Вана и, помимо определенной суммы, которую всегда точно и в срок платят ему, не скупится и на маленькие подарки: одни купят белье, другие сатиновую рубашку, кто залатает изодравшиеся штаны, кто в доме приберет. А Вана все отказывается: мне вашего ничего не надо, я и сам, говорит, работяга. Вечерами, усталый и измотанный, возвращается Вана домой, он не то что идет за стадом, а как бы смешивается с ним. Сытый скот, мотая головами, стуча сильными копытами, входит в село. Потом одна корова свернет вправо, вторая — влево, третью возьмет за рога вышедший за калитку хозяин, а четвертая сама просунет голову в приоткрытые ворота…

Потом и Вана свернет к себе, ляжет на вынесенную во двор тахту и будет глядеть в небо… Часами глядит. В небе кружат коршуны, но Вана не видит их. Дикие голуби пролетят над его двором, но и голубей не заметит Вана.

А большие, цвета меда, глаза его раскрыты…

Стемнеет, в листве ореха заблещут звезды. Вана все так же неподвижно покоится на тахте: он устал… Скрипнет калитка, появится кто-нибудь из соседей с глиняной миской в руках. В миске — горячая еда. Соседка примется осторожно трясти его и звать: Вана, Вана, ну, встань же, проснись! Вана долго потягивается, поеживается, наконец садится на тахте и начинает есть.