Валерий Митрохин - Уйма

Не смерть страшна, а позор! — изрёк Анапест и бросился искать бензин. Раскупаемый за большие деньги этот продукт — им отчаявшиеся обыватели мыли руки, спасаясь от инфекции — стоил дороже золота. Отдав накопленную на чёрный день валюту, поэт раздобыл канистру марки 100. Леваки, продавшие дефицитную жидкость, уверяли, что это самый лучший бензин. Однако залитое в бак допотопного, но всегда надёжного драндулета, горючее это на первых же метрах вызвало в карбюраторе бедолаги такой чох, что Анапест испуганно подумал: взорвётся, не выберусь…

На дико пустой и белесой от пыли окраине, откуда ни возьмись, чуть не угодила под колёса нищенка. В напущенном на глаза каком–то сером платке, в истрёпанной у колен тонкой тёмно–зелёной юбчонке и заправленной в неё мужской майке: тощая и чёрная от загара и яркого солнца, она что–то выкрикивала тонкогубым, словно обугленным, ртом. Анапест резко затормозил. Машину занесло на пухлую от слоя пыли обочину. И ещё не рассеялось жёлтое облако, поднятое колёсами, в салон влезло и обессиленно откинулось в кресло это неожиданное существо. А что если она заразная? — пронеслось ужасное.

— Не дрейфи! В порядке. Поехали, — неожиданно чисто и, можно сказать, звонко прозвучал голос нищенки.

— А куда тебе надо? — немного поуспокоившись, спросил поэт.

— Долго объяснять. Поехали.

Анапест хотел сказать ещё что–то. Но машина уже дёрнулась. Словно попыталась вырваться из его рук.

Драндулет понёсся, что называется, с места в карьер. И вскоре уже катил по пустынному просёлку. Почему–то всё дальше от шоссейки, что, между прочим, казалось странным и самому водителю. И он, не выдержав обуревавших его сомнений, спросил:

— Куда это нас несёт, ты не скажешь?

Он спросил это с некоей долей иронии, чтобы как–то скрыть, смазать всю нелепость своего вопроса.

— Недалеко. Тут рядом. Скоро уже, — отвечала с паузами между фразами пассажирка.

— Тебе что ли туда надо?

— Непременно. Ненадолго заглянуть.

— Мне что, пожалуйста! Завезу, хотя еду я совсем в другую сторону.

— Это лишь поначалу кажется, что в другую. А потом, выходит, что всем в одну сторону.

— Быть может, я и есть тот редкий человек, что способен понять такие вот странные речи.

— А мне всё равно. Хотя я тут собственно из–за тебя.

— О чём ты? Я тебя впервые вижу.

— А я тебя давно знаю.

— Ты хочешь меня удивить?

Анапест покосился на попутчицу. И поразился перемене. Платок сбился на затылок. Открыв крупные светло–карие глаза. Выпуклый лоб. Брови черны. Нос… Такие носы у женщин Анапест просто обожал. Для него обладательницы этих аккуратненьких, в веснушках носиков были признаком чувственного совершенства. Ими, по мнению поэта, обладали натуры страстные. И, что самое важное, очень соответствующие его темпераменту.

— Как тебя… вас…

— Останови тут! — ответила она.

Впереди была деревня: пустая. Похоже, мёртвая.

— Туда не следует въезжать. Ты постой. Я отлучусь ненадолго.

— Ладно! — ответил Анапест. И с облегчением подумал, — Как бы не так, вылазь и топай. А мне в другую сторону.

— А звать меня как, узнаешь, когда вернусь, — Она выбралась из машины.

И как только помещались столь длинные ноги в тесном салоне?

Она вышла. А он ощутил, что вместе с нею из драндулета исчез некий совершенно до этого момента неощутимый аромат.

«Женщины пахнут, — пронеслось, — по–разному и по разным причинам. Но ни одна ещё так…»

Мысль прервалась. Она лопнула. Как струнка. Потому что мотор заглох. Анапесту подумалось: мотор угас. Ещё: он вырубился резко, как бывает с холодильником, когда прекращается подача тока.

— Не дёргайся. Я скоро! — прозвучало издалека.

И Анапест удивился, что смог расслышать каждое слово. И даже интонации уловил. Слегка иронические. Уже тогда он почти понимал, почти догадывался кое о чём. Но не признался себе ни на йоту. В салоне стало невыносимо душно. Анапест опустил стёкла: пыль осела, можно и подышать. Но в салон вошёл какой–то иссушающий, словно из доменной печи, воздух.

— Надо же! — вслух возмутился Анапест, и попытался запустить двигатель. Стартер взвизгнул. Но вскоре из оптимиста превратился в нытика. Подняв стёкла, поэт расслабился, полагая, что старый карбюратор перенасытился некачественным бензином. А значит, ничего не остаётся, как подождать. Похоже, он забылся. И из этого оцепенения его вывела струйка пота, побежавшая по спине.

— Ну, вот и я! — раздался голос.

Открылась дверка.

Пассажирка плюхнулась, но на этот раз на задний диванчик. Анапест вновь ощутил всё тот же армат и облегчительную прохладу.

— Дальше куда? — спросил.

— Туда, — ответила она и указала на деревню.

Мотор завёлся сразу же, едва Анапест придавил рычажок стартера.

— Все погибли?

— Как водится, — ответила она.

— Значит, опускать стёкла не будем.

— Не рекомендую, но совсем по другой причине.

— Жарынь…

— Иначе нельзя, — ответила и добавила. — А зовут меня Эля.

— Куда мы с тобой, Эля, всё–таки едем?

— Мы не едем. Мы уезжаем. К морю. А вернее — за море.

— Море — это хорошо. Только море совсем в другой стороне.

— Значит, поворачивай!

У самой воды на золотом пляже змеился достархан, уставленный яствами. Сверкали овощи и фрукты, дымились горячие блюда. Истекали ароматом оранжевые горы плова. Сочились пряным жиром шашлыки из баранины и севрюжины.

Густо торчали бутылки с удлинёнными горлышками и пузатые коротышки тёмно–зелёного стекла, коричневого тоже, фиолетового, белого…о последнем можно было судить лишь по тем бутылкам, из которых уже отлито было содержимое. Голые, совершенно обнажённые люди спокойно ходили по раскалённому песку босиком. Женщины цвета ореховой скорлупы и плохо загорелые — цвета варёной креветки. Такие же мужчины. Просто незагорелые — бледнотелые: сидели, возлежали у безногих столов. А то и просто дощатых настилов, кое–где покрытых, чем пришлось: скатертью, клеёнкой, просто мешковиной… Ели, пили, пели нестройно, орали, матерились, переговаривались, беседовали… Одни отпадали, насытившиеся. Другие подходили… Одни — из воды, омытые солёной влагой. Другие, прежде чем прикоснуться к яствам, окунали руки в некую жидкость и, чиркнув зажигалкой или спичкой, воспламенялись до запястий. Так вот огнём пытались обезопаситься от вездесущей заразы. То было зрелище сна, картина сюрреалиста.

— Что? — уставилась на поэта Эля.

— Мне кажется мы на пляже сумасшедших нудистов.

— На что это похоже ещё?

— На что–то страшно знакомое.

— Неужели так и не вспомнишь? — в голосе Эли слышалось разочарование.

— Как только им не больно? Ведь песок сейчас пострашнее кипятка.

— Теперь нет.

— Но так ведь и кожу можно сжечь.