Валерий Митрохин - Уйма

— Пошла бы ты подальше! — вскричал Пестик. — Вот навязалась!

Прикрывая лоно ладонями, она полуобернулась.

Он увидел фиолетовый сосок её круглой невыпуклой груди.

— Уж очень вода чистая, как зрачок. Дай, окунусь разочек!

— Торопись! Некогда мне ждать.

— Иди сюда! — она присела, взвизгнула и стала похожа на грушу, на этот плод — нежный и сладкий. Отливающий золотом, особенно когда влажен от росы или после дождя. — Не будь букой! Иди сюда! Давай, помутим воду, ну хотя бы самую малость!

Он поднялся, чтобы уйти. Но стал стаскивать брюки, сбросил обувь.

Она, не обернувшись, пошла в воду, вскрикивала от наслаждения, барахталась, ныряла. Потом поплыла к замшелой, плоской скале, лежавшей днищем перевернувшегося корабля — окаменевшего, обросшего травой, белесого от соли штормов.

«Какая, в конце концов, разница! — пронеслось сознанием, — где останавливаться. Спешить мне всё одно некуда. К тому же баба свалилась подарком — молодая, симпатичная. И, судя по настроению, здоровая, то есть не заразная…»

Анапест поплыл следом, с наслаждением погружая разгорячённое лицо в чистую — и в самом деле — прозрачную воду бухты.

Правила, которые никогда не соблюдаются:

1. Что упало — не твоё.

2. Уходя, не возвращайся.

3. Насильно мил не будешь.

И всё–таки это случилось! Почему? — едва успело взреветь возмущённое сознание. Как драндулет сорвался с обрыва, Анапест увидел. Как машинёшка его падала! Она летела вместе с обвалившимся краем глинистого берега. Обвал — почему–то успокаивающимся голосом констатировал поэт и перестал следить за мыслью. А сознание, как забытый на огне чайник, запело, срываясь на сип, потом — на фальцет, обречённо бодрясь, побулькивало: обвал, отвал, завал, подвал, провал, навал, увал, привал…

Сейчас! — спохватилось оно. И тут же последовал удар. Он был гулок, но не болен. Удар оземь напомнил ему прыжки с крыши в детстве — на солому.

Мягко! Потому что на песок, — пронеслось прежде, чем исчезло всё. Всё — под визг то ли ужаса, то ли восторга женщины. И море. И авто. Врывшееся радиатором в золотой сугроб, ставшее на попа у самой воды. И они — оба почему–то, оказавшиеся в этом драндулете…

Приходя в себя, вспомнил, что машину оставил наверху: как там она, не увели? Уснул, пока спал, могли. Если не угнать, то поснимать, например, колёса. Машину оставил, женщиной увлёкся. Повлёкся за нею по пыльной, осыпающейся крутизне. Плавал. Гонялся за нею вплавь — по всей бухте. Потом… Ах, да! Падение…

Открыл глаза. Покосился направо. Девушка полулежала. Откинув голову на подзатыльник кресла. У неё такой ярко–красный рот, как будто кто поцеловал её в губы, густо накрашенные помадой, и размазал краску: от ноздрей до подбородка.

А может, ничего? Может, живая. Только нос расквасила?! — проснулся в нём запоздалый ужас. И ещё некоторое чувство, которого он никак от себя не ожидал. О, нет! Не жалость. Другое. Он вдруг представил, что Эля мертва. Его затрясло, как будто рядом в машине, с ним в этой переделке не чужая, приблудная девица, а его родная Милазина.

Сунулся к ней. Нащупал вялые запястья, едва тёплые, но пульс не ощутил. По мокрым ещё волосам её вновь подтвердилось: не сон это. Плавали. Он и на себе ощутил под брюками мокрые плавки…

О, нет! Другое. Осенило. Это я умир, умор, омар, гомер… умер. И обдюрился. Потому и мокрый. Так пришёл к нему настоящий, неведомый до сих пор большой страх, то есть ужас. Он был. Его нет. Взвыл и, всем телом навалясь на дверцу, вылез из кабины.

А где же оно?

Моря не было. Господи? И никакого песка, никакого обрыва…

Степь. С холмами, напоминающими женские груди. Меж ними едва заметный просёлок. Такой бывает в начале июня. Когда после зимы и весны он успевает зарасти новой травой. И если на таком не возобновить езду, к сентябрю потеряется навсегда.

На склоне одного из холмов, теперь ставшего похожим на курган или скифскую могилу сверкали под солнцем, чуть склоняющемся к закату… ну, конечно же, то были расставленные на мольбертах и так просто лежащие, а то и стоящие домиком, или приставленные спиной к каменьям картины…

У каждого своё солнце, — услыхал он. Но, будучи озадачен открывшимся видом, даже осмотрелся, чтобы узреть, кто это изрёк сей абсурд. Хотя его всегда при любой погоде занимали подобные нелепые фразы. Он шёл на вершину в гипнозе тишины. Между тем некто продолжал: если ты ребёнок, твоё солнышко только встаёт. Если постарше, то выше. У многих оно останавливается в полдень. У тебя, вишь, чуть склонилось…

Он шёл на них. Стремительно, как то бывает во сне. И вскоре остановился у самого первого ряда. Размещённые без всякого порядка — вперемешку: портреты, пейзажи, натюрморты. Все написано маслом. Холсты сверкали, словно непросохшие. Он коснулся одной — горизонтальной. Ба! Так это же то самое место, куда упала машина. Мокрая и в самом деле — от свежей краски. Только отметил. Раздался крик. Чайка вырвалась из пространства картины. Послышался запах йода. Пахнуло солёной синевой. А картина исчезла. Словно мыльный пузырь лопнул, брызнув в лицо виновника мгновенной влагой. Над степью же, ошалев от одиночества носилась, вопя, чайка. Она кричала почему–то одно и тоже: Чайку! Чайку! Откликнулся ворон: сперва — лаем, затем — кваканьем. Но, убедившись в невменяемости гостьи, философски крякнув, захрюкал.

Прикасаться нельзя! — вновь тот же голос.

Оглянулся, как ни в чём ни бывало, подходила Эля. Лицо чистое, чуть бледноватое.

— Живая! — воскликнул и потянулся к ней.

— Осторожно! У тебя рука в краске.

Пальцы были сине–зелёные.

— Платок?

Нашёл в заднем кармане брюк.

Вытираясь:

— Что это с нами?

Она же, не останавливаясь, шла мимо, уходила как бы своей дорогой.

— Что это было?

— Было и есть!

Картины оставались на месте. Кажется, их теперь стало больше. Вот именно. Их стало больше. Они стояли и лежали повсюду: на склонах и ровной поверхности.

— А это что ещё такое?

На одном из холмов, на плоской его каменистой вершине громоздилось нечто невероятное.

— И это узнаешь скоро. — Эля шагнула и, наклонясь, вошла в раму.

Поэт последовал за девушкой.

— Так быстрее, — пояснила она, не оглядываясь.

А он уже и сам видел, что это так, поскольку очутился на холме, так напоминающем своим верхом аналой.

— Это книга книг, — говорила Эля. — В ней записано всё и вся. Сейчас она открыта на твоей странице. Хочешь прочесть то, что было; узнать о том, что будет?

— Что было, знаю, а что случится, знать не хочу.

— Боишься?

— Боюсь!

— Что уж теперь! К тому же, я с тобой, иди! Становись прямо на неё.

Книга оказалась столь пространной, что каждую строку, чтобы прочесть, нужно было пройти. Междустрочия, словно тропинки.