Валерий Митрохин - Уйма

— Они давно без кожи.

— Сомневаюсь.

— Попробуй! Это, в самом деле, не больно, — усмехнулась Эля и впилась маленьким ртом в прихваченное со стола пунцовое шафранное яблочко.

— Обойдусь!

— Обойти это невозможно.

— Помою руки уксусом. В багажнике хороший запас. Когда–то покупал рыбу мариновать. Надолго хватит.

— На сколько же?

— На месяц, если мыть один раз в день.

— А потом ни к чему не прикасаться.

— Поесть один раз в день вполне достаточно.

— Любишь рыбу?

— Могу только рыбой питаться.

— Не надоест?

— Через месяц эпидемия кончится. Не вечная же она.

— Для многих она уже кончилась, — Эля оглянулась на достархан.

— Ты имеешь в виду преставившихся.

— Ты хочешь отсюда выбраться?

— Я хочу выбраться отсюда, убраться с этого пляжа.

— Выбраться от слова выбор. Убраться от слова убирать. Первое — твоё. Второе — моё. Ты сделал выбор. А я ещё не убрала… не убралась… не прибрала… — она смеялась губами, глазами, плечами, грудями, пупком, просвечивающими сквозь ткань, — Но я скоро управлюсь. Скоро всё кончится. Давай. Подкрепимся!

— Давай линять отсюда, — сказал он.

— Ты боишься?

— Брезгаю.

— Вон сколько не распочатых бутылок, нетронутых плодов. Выпьем, закусим…

— Закусывать!?

— Да не бойся ты! Я знаю. Ничего не будет. Это мой пир…

— Пир? Твой?

— Я угощаю всех, кто хочет.

— Да кто ты такая? Богачка?

— Я состоятельная дама. Что в этом странного?

— То, что ты слишком молода для таких растрат.

— Для утрат, выходит вполне подходящая. Для затрат слишком?

— Сколько же надо иметь, чтобы так расточительствовать?

— Не иметь, а давать.

— Давать?

— Пиры дают.

— Но откуда у тебя…

— Люди умирают. Деньги остаются. У богатых большущие деньги…

— Ты хочешь сказать…

— Умирая, они всё завещают мне.

— Почему именно тебе?

— Долги отдают.

— Понял. У тебя состоятельные родственники.

— Скорее, бедные. Даже, я бы сказал, нищие. Но бывают исключения. Здесь вот всё бедняки.

— Надоело! — взорвался поэт, — Бывай! — он рванулся к машине и тут же почувствовал, как зыбучий огонь песка пропёк кожу ботинок. — Я поехал.

— Куда ты?

— У меня тут неподалёку дом. Я родился там. Жил в нём всё детство…

— Тебя там ждут?

— Увы! Там давно никого…

— Значит, там никто не будет нас отвлекать. Это я к тому, что мы могли бы туда вдвоём отправиться.

— Ты хочешь со мной?

— Супружница не нагрянет?

— Милазина за границей. Уехала по путёвке.

— Повезло ей. Избегла. Ну что, едем к тебе? — Эля выхватила со стола несколько длинных бутылок темного стекла.

Он сделал то же самое.

— Пригодится! — одобрила Эля. — А что на закуску?

— Рыба.

— Я её не люблю.

Эля вернулась к столам. Загрузила подол алыми яблоками, пунцовыми перцами, малиновыми помидорами и еще какими–то овощами и фруктами цвета крови.

Высоко поднятая юбка обнажила её тощие молочно–белые ноги и ничем не прикрытые ляжки.

Он жил, как вор. А умирал, как свободный. Он умирал, и в это можно было верить, потому что он отказался от охраны. Он ходил по городу открыто. Заглядывал в самые сомнительные заведения, как бы ища смерти. Он, как говорят, нарывался сам. Но, зная, что дни его кончаются, враги не стали тратить на него пули. Так они мстили ему. И так он избавился от постоянно преследовавшей его опасности. Все понимали это, но мало кто знал, что это он придумал однажды гениальный способ конспирации, позволившей ему убирать соперников и оставаться вне подозрений.

Их убивали в алфавитном порядке. В список, составленный им же, он внёс и себя. Как все, он прятался от наёмных убийц, которые не ведали об этой уловке заказчика. Как все его жертвы, он трепетал от ужаса, потому что палачи знай себе по очереди убивали всех приговорённых. Очень долго никто из жертв не догадывался о том, кто их уничтожает. Все они грешили на неведомую внешнюю силу, на неизвестного и могущественного конкурента, решившего таким вот кровавым способом присвоить то, что они успели поделить между собой.

Птица бросилась навстречу машине. Едва слышный удар о радиатор. Не очень большая птица в грязном оперенье.

Потом было кладбище — пространное, как город. Тенистое, как лес и как лес, полное птичьего щебета. И так Анапесту стало там, среди этого гомона и прохлады, уютно, что ему захотелось остаться в том раю, то есть поселиться и жить.

— О, нет! — рассмеялась хрупкая блондинка и потащила его за собой. — Вот посмотри! Узнаёшь могилку? Положи цветы, перекрестись, поцелуй крест и — бегом за мной. Нам некогда…

В руках у неё оказался букет белых тюльпанов. Анапест положил их в тень креста, помолился, осенил себя знамением, чмокнул керамический портретик бабушки, вмонтированный в надгробье, и попятился: прочь, прочь — побежал к машине, где уже сидела его Непонятнокто.

— Очень, очень много ещё чего надо успеть сделать, — тараторила.

Она снова была в платке. Прятала под ним верхнюю половину лица. Анапест вспомнил, что женщины в пору его детства закрывали платками лица, оставляя только щёлку для глаз. Так всякий раз они делали летом, когда работали под солнцем: на сенокосе, на току… Берегли кожу от ожогов. Мама тоже. Она береглась особенно, потому что была самой белокожей в деревне. Как пахла её кожа. О, Господи! Тот самый аромат, который он почувствовал давеча.

Машина неслась как бы сама по себе. И совсем не туда, куда ещё утром намеревался ехать Анапест.

Наконец остановилась у моря. На самом краю обрыва. Глянул вниз — сердце ёкнуло. Ещё бы несколько сантиметров, улетел бы на камни с десятиметровой высоты.

— Давай искупнёмся, — словно сквозь сон донеслось.

Кажется, в этот момент он впервые подумал, а не заболел ли я? Должна быть, по крайней мере, температура хотя бы. Правда, во рту сухо. Но на то и жара лютая…

Он вылез из драндулета и по крутой тропке устремился за этой вниз.

Пока спускался, она, сбросив одёжки, стояла спиной к нему в воде по щиколотку. Тощие коленки подростка. Тонкие худосочные лодыжки… Ягодицы… Сердце пронзённое стрелой. Глядя на неё сзади, сообразил вдруг: это совсем не сердце, это у неё попка такая. И вспомнил Маню. Тот бы вцепился. Он бы такую не оставил, не обошёл своим творческим вниманием. Он непременно попытался купить такую женщину любой ценой.

Размышляя, поэт ощутил довольно чувствительный укол изнутри в гортань. «Ревную?! Но кто мне она? Другое дело, Милазина. Когда Маня пытался её забрать, колотьё было жуткое. Уколы ревности. Не от сердца они. Откуда–то из солнечного сплетения ширяет вверх. В горло».