Валерий Митрохин - Уйма

Бамбук растёт и светлеет. Он, словно золотой меч, пронизывает мир. Порой я ощущаю себя ущельем. Поросшее копьями бамбука. Упади на них, сорвись в пропасть кто–то живой — изрешечу.

Не раз мне снилось, как чувство это вырвалось из меня и пронзило Нинах. Она вскрикнула, брызнула кровью и кончилась.

Осетин так и назвал свою первую книгу на молдавском «Бамбук». Там было еще несколько таких, как это, проникновенных произведений. За них, вошедших потом в избранное, он и схлопотал себе Госпремию. Молдаване в те годы были весьма горазды награждать иных, но изгонять при этом своих.

Однажды мне показалось, что я умер. Я испугался. И до слёз крепко зажмурился. И услыхал удары крови в голове. У меня заболел затылок. И я обрадовался — мёртвые боли не имут … Усомнился. Значит всё ещё на земле, это ведь земная формула: всё подвергай сомнению. А что если это память? Всё помнится: и афоризмы. И боль…

Нинах сказала, что без резинки не даст.

СП — супружеская пара.

Псевдоголосом псевдомужчина псевдопел псевдопесню. Плюгавство какое–то.

Мы все иногда ясновидцы.

Возникла связь времён?

— Я не хочу забеременеть!

— А что в этом плохого?

— Рожать в моём возрасте опасно.

— Тебе только тридцать. А меня моя мама в сорок пять на свет произвела.

— Откуда ты знаешь мой возраст? Лазил в документы?

— А что такого! Смотрел национальность. Меня твоя устраивает.

— Только с резинкой.

— Где же мне её взять на Демерджи?

— Значит, отложим до Ялты.

От разговора такого внезапно, впервые за всё время, я почувствовал, как слабеет моё бамбуковое чувство. Именно тогда впервые мне пришла мысль, что она фригидна. Пришла и ушла, ибо её вытеснила другая — более существенная: не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.

Резинку я нашёл у ручья. Вернее сразу две. Они были целые, и я таки решился воспользоваться случаем.

— Надеюсь, ты их как следует помыл? — обыденно осведомилась Нинах, окуная гондоны в кипяток.

Резинки, конечно, не выдержали, расползлись сразу же. Нинах понесла. И после опасной попытки абортироваться всё же родила. Квартиры своей долго не было. Приходилось то там, то сям снимать. Ребёнка перебрасывать из сада в сад. Потому так и получилось: мальчонке вкатили дважды одну и ту же вакцину. Умереть не умер, а вот рост у бедняги остановился. Мог остаться карликом, однако снова случай помог. Упал, получил сотрясение мозга. Удар затылком разбудил гипофиз.

«Разбудить гипофиз». Где–то я уже про это слышал.

Давайте детям подзатыльники. Расти лучше будут.

Бывают в юности моменты — особенно часто в сознательном детстве, вдруг как прозрение, как ясновидение: ты там. В твоём грядущем. Ты — тот, каким хочешь быть; сердце трепещет. В глазах не то, что темнеет, иной свет иного измерения проникает в зрачки. Пронзает хрусталик, освещает душу и она замирает то ли от воспоминания, то ли от мечты сокровенной; только чего воспоминание: сна или мечты? И ещё аромат. Запах не здешнего, не сиюминутного и даже не теперешнего. Раньше, когда подобное случалось, уже по одному духу этому понималось: вот оно — начинается! И пусть длилось это чудо мгновенья. Его хватало, чтобы душа вдохновилась на продолжение, на терпеливое дальнейшее сидение на привязи. Только ведь терпение души обеспечивает жизнь человека. Нетерпеливая душа — она всё время рвётся прочь из плена плоти. Молодая душа или утомлённая нетерпеливы.

— Имей в виду, мы начинаем… — сказала Нинах. Распуская молнии на брюках: левую, потом правую.

Опускалась на копья бамбуковой рощи словно с парашютом. С яблочным треском они вошли, прошли в неё и остались там и отстаивали её, совершенно безучастную, правда, в первое мгновенье немного ворчащую и кривящуюся от боли.

Она не хотела ребёнка. Сначала боялась его рождения, потом забот о нём. Это она виновата, что казённые люди усыпили мой гипофиз.

Я видел, как уходят вверх ровесники. Я тянулся за ними. Судорожно рвался из моих остановившихся костей. Однако всё тяжелеющие гири отравления держали меня, удерживали на месте. Я глядел, как возносятся наверх сверстники, легко и ловко освобождаясь от грузил возраста, оставляя меня безжалостно в моём одиночестве. Я видел, как прорезались их невидимые крылья, на коих возносились они. Я молился о своих крыльях. Но ничего не происходило. Я рвался вверх. Я прыгал, словно кузнечик. Но так и не мог взлететь птицей. Я выпрыгивал из себя, пока не упал и не ударился затылком.

Я разбудил его. Он проснулся и расправил крылья. И я стал преодолевать гравитацию проклятья. Я настиг, догнал оставивших меня в одиночестве. Но я так боялся, что счастье быть таким, как все, продлится не долго, и потому пошёл выше и выше — без передыху. И вскоре ушёл выше иных, многих, выше всех. И снова угодил в одиночество. Так я узнал: нет никакой разницы между верхним и нижним одиночествами.

Позже, правда, Бог дал мне Мила Зину. Он дал мне её для забвения, а я думал, что для любви. Она не спасла меня от одиночества, но отвлекла на какое–то время.

Когда начался этот экстрим со мной (во мне), я думал, что он — мой и только. А когда я оглушённый им, постепенно адаптировался в нём и огляделся, то увидал: экстрим грянул над миром.

Золотые слитки плыли по растаявшей реке.

Ещё!

Бойся течения времени — оно бывает бурным.

Ещё?

Плоды кактуса похожи на баклажан. Чайки кричат, словно дети. Родной язык порой кажется неизвестным.

— Ты меня никогда не хотела.

— Э, что вспомнил!

— А ведь ты меня не хотела, и ребёнка потому и заколола препаратами. Чуть парень карликом не остался.

— Чуть–чуть не считается…

— Если бы не я, так бы и остался.

— Ты!? Причём здесь ты, пьяница!

— Насчёт пьяницы ты несправедлива. Я пью от одиночества. Это не болезнь, а лечение. Так я спасаюсь. И мальчика спас.

— Ты, спас?

— Бог его спас. А просил Его об этом я, каждый день молил.

— Ври больше. Ты и молитв не знаешь.

— Толку, что молитвы знаешь ты?!

— А то, что это я молилась за моего ребёнка, гад ты этакий!

Тут нет любви. Но есть неблагодарность, что ненависти всякой пострашней.

Ещё?!

Я видел шар, который очищался. Сначала, как яйцо, потом, как луковица, апельсин, орех…

Ещё?!

Вино мне помогло. Язык мне развязало. Оно ей всё сказало и более того.

Ещё?!

Кто знает, как зовут, тот и зовёт с собой.

Ещё.

Береги время. Даже когда его много, оно иссякает, уходит… Конечно, приходит иное время. Но то — другое, не твоё. Им распоряжается кто–то, но не ты. Ты там чужой, приживала, помеха. Будь осторожен, потому что в течении том ты не знаешь броду.

— Ты меня никогда не хотела, маман?

— Это неправда, сынок.

— Сынок?! С каких это пор, Милазина ты меня называешь сынком?!