Надежда Нелидова - Жених с приданым

– Мама, хочу пирожки с мяском! – девочка пальчиком показывала на привокзальный ларёк.

– А зачем нам пирожки с кошатинкой… – пропел Зеня: он изображал из себя лошадку, игриво взбрыкивал долговязыми ногами. – Потому что, какие ещё могут быть пирожки на вокзале? Только с кошатинкой… Иго-го!

Люба сказала: «Бог знает, какие страсти говорите. Ребёнка пугаете». У своего дома Зеня галантно распахнул калитку: «Прошу пожаловать в скромное холостяцкое жилище».

Мурлыча под нос, резал за перегородкой хлеб, помидоры, колбасу. Вбивал в сковороду яйца, вынул непочатую бутылку беленькой. К его удивлению, Люба не ломаясь выпила рюмку до дна. Ойкнула, помахала ладошкой в рот. Она нравилась ему всё больше.

– Может, купаться сходим? – предложил он. Как ни старался глядеть мимо туго обтянутых футболкой, наливных Любиных грудей – всюду предательски бегающий глаз на них натыкался. – К вечеру вода в пруду тёплая, парная.

Люба покраснела.

– Купальника нету. Да и не умею плавать, ну его.

– Это неосмотрительно, – попенял Зеня. – Жить на планете, где вода занимает 70 процентов поверхности, и не уметь плавать, – опасно, знаете… Стихийные бедствия, природные катастрофы, катаклизмы, цунами… Сходимте, – уговаривал он. – Разденетесь за кустиками. Дочку плавать научу… Нет? Ну, тогда давайте смотреть телевизор. У меня тарелка, сто каналов.

На диване между собой и Зеней Люба усадила девочку, которая уже клевала носиком. И всё равно он чувствовал мощный, ровный жар, идущий от гостьи.

Зеня страстно ненавидел телевизор, поэтому недавно установил тарелку. Смотрел – и на табурете подпрыгивал, щипал себя: такую тупердню гонят, господи боже мой.

Попали на канал с путешествиями, бой с быками. Люба вслух пожалела бычка. Он был измучен, чумаз, под хвостом совершенно по-деревенски напружено какашками. Ему бы на лужке пастись, тёлочек любить.

Зеня оценил увиденное кратко: скотство, дремучесть. Один здесь человек – да и тот бык. Стал шарить по всем каналам подряд, и ко всему у него был готов ёмкий едкий комментарий. Про футболистов: «Помесь арабских шейхов и шпаны из подворотни. Гонору-то, гонору». Про экстрасенсов: «Мракобесие. Опиум для народа». Про передачу «Здорово жить» с Малышевой – «День открытых дверей в дурдоме». И вообще про телевидение сказал: «Девиз ТВ – всячески поощрять и взращивать Пошлость. А инакомыслие – подавлять и искоренять в зачатке». Себя Зеня ощущал инакомыслящим и гонимым.

– «Ворониных» смотрите? А я смотрю, полезно иногда похихикать. – По ходу действия знакомил с героями: – Видите, глава семьи с расстёгнутой ширинкой? Отъявленное хамло. Жена его, крашеная блондинка – хабалка. Сын – подкаблучник. Сноха – стерва. Дочурка – та ещё стервочка растёт, мамаше сто очков форы вперёд даст. Вторая сноха вроде ничего – да и та, между нами – полная курица. Смотреть противно.

– А зачем смотрите?

– А?

– Смотрите зачем, говорю? Если противно.

Как тут объяснить. Зеня уже не мог без телевизора. Это было что-то вроде необходимой ежедневной порции желчегонного. Или наркотика.

Было уже поздно. Разложили диван, девочку уложили к стене.

– А вы как же?

– А я в сенях сплю. Там не жарко и полог от комаров, – в горле у Зени пересохло, голос дрожал. Люба зевала, ей давно хотелось снять тесную футболку и тугую джинсовую юбку. Но хозяин всё торчал рядом. Пришлось лечь в одежде и натянуть до подбородка простыню. Зеня присел рядом:

– Как бы сказать проще, Любаша – про любовь… Ведь пространство вокруг нас пронизано, буквально напоено любовью. Все хотят любить и быть любимыми. Любви, дайте любви! Это называется: стоять по горло в воде и умирать от жажды. Слышали притчу, Любаша? Замерзающий путник сидит перед холодной печью и требует: «Почему ты холодна ко мне, согрей меня». Ему не приходит в голову принести хворост и зажечь огонь – и печь щедро поделилась бы с ним теплом. Несчастье в том, Любаша, что люди всё усложняют, а надо быть проще… У вас простынка сбилась, дайте подоткну… Чтоб мяконько было… – Зеня задыхался.

Любе надоели шевеление и возня. Локтем отпихнула дрожащие Зенины руки и больно попала по его слабой переносице. Грубо сказала:

– Уйдите, а? Устала как пёс, спать хочу. А будете приставать – уйду на вокзал. – И, отворачиваясь и засыпая, с досадой пробормотала: – Привязался, долдон.

Зеня вышел на крылечко. Стоял, задрав голову, зажав пальцем ноздрю, чтобы не капало. Что ж, Люба оказалась не его женщина. Но Зенина половинка найдётся, просто нужно упорно искать. Вон сколько звёздных точек в небе: попробуй, отыщи среди них единственную. А ведь где-то она светит, его звёздочка ненаглядная, его Вселенская искорка…

Зеня подождал, пока уймётся кровь и в душе уляжется неприятный осадок. И пошёл спать в сени.

Какие же они были юные, кудрявые, чистенькие, прелесть какие хорошенькие! Как фарфоровые статуэтки, как сахарные фигурки на свадебном торте. Глядя на них, думалось, что они могли познакомиться только на великосветском балу. Увидели друг друга, слабо ахнули, предобморочно закатили глазки – и протянули друг другу хрупкие кукольные ручки.

На самом-то деле он действительно был единственным отпрыском в профессорской семье, а она приехала в город из медвежьего угла. Вылезла на перрон с фанерным чемоданом: его вздутые бока засупонивал истрепавшийся о поротые детские задницы отцовский ремень. И действительно была близка к обмороку, оглушённая вокзальной толчеёй и тысячным гулом голосов. Щёку ей хомячьи оттопыривал сунутый в нервном возбуждении ком слипшихся леденцов.

Он провожал мамахен на курорт в Адлер. Выслушал прощальные наставления, посадил в купе, чмокнул в напудренную щёку и зашагал домой. И увидел на перроне трепетную юную пастушку с леденцовым флюсом за щекой. Как воспитанный мальчик из хорошей семьи, подхватил перемотанную изолентой, липкую от леденцов ручку чемодана, туго набитого гранитом науки. Учтиво спросил, куда поднести.

Она пролепетала по затисканной, тоже липкой бумажке адрес вуза. И, в своём ситцевом платьице, с корзиночкой тощих косиц на шее, вприпрыжку побежала за ним.

В голове у неё билось: «Ой, сворует чемодан, ой, сворует! Сейчас вот прибавит шагу, впрыгнет на ходу в трамвай – и поминай как звали». Перед отъездом она была проинструктирована матерью: сколько ширмачей промышляет на городских вокзалах. Сколько у них способов облапошить деревенскую неопытную дурочку вроде неё.

Про чемодан она ему потом сама ему рассказала. Не сразу после тайного похода в загс, когда бушевала стильно загорелая в Адлере мамахен, – а позже, когда уже окончательно его приручила, и он не сводил с неё преданных, как у комнатной собачки, глаз.