Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Теперь-то Берил, конечно, поймет, что вела себя неверно, и старая дама осудила ее: а право судить она сама сразу за нею признала. Конечно, подумает Берил, кому же и знать, как себя вести, научилась небось, бывают же несчастные случаи на охоте или там на поло. Все, уже ничего не поправишь. Неужели ей непонятно, удивлялся Эндрю, что даме-то на все это плевать, она просто обрадовалась случаю ее обрезать? Ох, непонятно. Берил все и всегда неизменно принимала на свой счет. Она попадала в рабство к случайным тиранам просто потому, что униженно льнула к ним. Чепуха, что и говорить, но вот ее лакированная головка поникла, а дрожащие руки заслоняют лицо. Ей куда больнее, чем ему.

Эндрю обнял ее здоровой рукой и выставил больную.

— Смотри, ласонька, какая интересная желтизна.

— Фу, гадость. — Берил высморкалась. — Боже мой, как мне за тебя стыдно. Перед чужими людьми, — голос ее прервался. Она схватила какой-то из купленных для нее журналов и принялась его яростно листать.

Эндрю обернулся к дочери.

Та смотрела в окошко; забытая книжонка валялась на сиденье. Совсем побледнела, бедняжечка. «Кэролайн!» Словно зовешь кого-то из невероятной дали. «Кэролайн!»

Она не отвечала.

— Кэролайн, — сказала Берил.

— Так я и знала. — Не поворачивая головы, девочка негромко разговаривала с оконной рамой. — Так и знала. Раз в жизни понадеешься, что все сойдет по-человечески. Он же мне весь день испортил. Да нет, что тут говорить, испортил, и все. Вернуться бы следующим поездом, так ведь сами же еще уговаривать будут. Какое уж тут радоваться — хоть бы как-нибудь перетерпеть.

— Кэролайн! — сказала Берил.

— И что я только скажу Дженнифер, Саре и Клэр, — она тяжело вздохнула. — Господи боже ты милостивый, ну почему у нас все не как у людей?

Мать попыталась обнять и утешить ее, но она уклонилась от раскрытых объятий. Нечего ее утешать. Она упорно смотрела в окошко. Все трое сидели порознь, отодвинувшись друг от друга, а поезд тянулся к Лондону через пригородные лесочки.

Понимаете, некоторые живут, как будто им неважно, зачем мы тут и для чего все это, но я не такой. Я хочу добраться до Правды. Это, конечно, нелегко, потому что многие думают, будто они ее знают, только если они и знают, то никому не рассказывают. Все равно как правительство. Тоже полно секретов, и чем они там занимаются — нам неизвестно. Но вот насчет этой, другой Правды — важной то есть, ну вроде той, которую религии будто бы знают, тут я думаю самое главное — это все время о ней беспокоиться и твердо решить, что ты ее найдешь. Я, по крайней мере, так понимаю. А теперь я познакомился с Хагетом и с Шарагой и думаю, тут мне повезет, потому что Хагет — вроде как философ и еще мистик. Только он молодой совсем, вроде меня.

Прислали мне на день рождения посылку. Но я к ним не вернусь. Разве только придется, а то еще, пожалуй, убью ее — понимаете? — я спокойно могу, потому что я свою силу не мерил. Так я не очень высокий, среднего роста, но сложен как надо. Мог бы пойти в натурщики, если бы захотел. Меня сколько художников приглашало — некоторые, конечно, со своим интересом, но большинство без булды. Они бы рады были меня заполучить, потому что у меня пропорции: не просто там здоровый, сильный — все эти мускулы в жир превращаются. И платят хорошо; но это еще не всякий выдержит, потому что работа у натурщика утомительная; а я бы смог, если бы захотел, я свою силу не мерил. Только не нужна мне такая работа, потому что я, может, сам буду художником, а тогда это нехорошо, если ты раньше был натурщиком. Я, по крайней мере, так понимаю. Что-то не слышно, чтоб из натурщиков выходили художники. Натурщики по большей части — обыкновенные сачки.

А я, пожалуй, и мог бы стать художником. У меня чувство цвета. Но я себя пока еще не нашел. Вот что мне сейчас надо — найти, что там действительно есть, из чего там сделано это существо, которое зовут Кенни Мартином. (Так-то я вообще в порядке, это ясно — не только сложение, про что я говорил, а все — рот, глаза. При такой внешности я могу добиться почти всего, чего хочу.) «Существо, которое зовут Кенни Мартином» — вроде того, как в романах пишут — понимаете, это дело более тонкое. Я такие вещи замечаю. Так что я, может, и писателем мог бы стать. Но сперва мне надо себя найти. А это значит — копнуть поглубже. Конечно, тут много чего и с сексом связано. Я почти всего могу добиться, чего хочу, только вот чего хочу — не знаю. Понимаете, это вроде как я читал: «Личность есть тонкое равновесие между телесным и духовным. И равновесие между мужским и женским в каждой личности также является весьма тонким», — или что-то в этом роде. Это из книги, которую я купил у букиниста, — «Равновесие бытия» Джеймса Уайтуэя. А может, из Хэвлока Эллиса — тоже читал — расстройства и всякое такое. Да я и сам все это знаю. Вроде как у тебя женщина, которой ты нравишься, а она не соглашается, если ты не носишь какого-то там особенного пояса или носков. Или, скажем, пед, который наряжается горничной. Я эти дела знаю, только не говорю, по своему опыту или нет. Никогда не признают. Жизнь этому учит — такая, какую я веду, — никогда ни в чем не признаваться. Пускай другой сам говорит, а если вопросы задает, которые тебе не нравятся, просто гляди на него. Только в это надо всю свою силу вкладывать. Тут все дело в Силе Воли: либо ты сдаешься, либо он. У меня всегда он сдается. В общем, я не говорю, что я знаю по собственному опыту, в смысле подробностей.

Я часто не работаю, потому что работа, которую предлагают, ни к чему стоящему не ведет, и еще потому, что хочу быть свободным, пока себя не найду. Ну а спать где-то надо, так ведь? Больше я ничего не говорю. (Когда ответишь так да еще улыбнешься кривовато, это людей интригует — понимаете, тайна, а на тайну они покупаются как ненормальные.) Короче, по собственному опыту или нет, а я их всех знаю — и проституток, и котов, и прочих. Только я среди них застревать не намерен: во мне есть что-то крупное, и я еще себя покажу, когда найду себя.

А все-таки этот мир зевать не дает, потому что в этом мире надо поворачиваться поживее. Вроде того как проститутке надо поворачиваться поживее, если она жить хочет. А потом еще я читал, что преступники и художники заодно, потому что против них ополчается общество. Это было как-то в «Пикчер пост». Вроде Рембо. В Фулхеме жил один парень, который читал мне стихи Рембо. Души проклятых или что-то вроде, потому что искусство — это значит, ты должен страдать. Хагет говорит, что Рембо познал себя и тогда завязал со стихами. Рванул за большими деньгами и нажился. Работорговля или что-то вроде. Многие художники — садисты, понимаете? Но Хагет говорит, что Рембо тоже так себе. Он говорит, что настоящий гений — это Сила Воли. А все это искусство и страдания — колеса, Хагет говорит. (Я не люблю, когда Хагет говорит такие слова —…колеса и прочее. Интеллигенты многие так говорят — на… то да в… это — только так говорят, как будто слова их укусят. Когда они это заводят, я просто гляжу на них. Они быстро кончают. Но Хагет не такой. Если он говорит, он говорит всерьез. Но слова эти все равно употребляет — на… и прочее. Не знаю зачем.) В общем, как-то раз Рембо сидел в кафе с поэтами и остальными, педов среди них много было, парень, который мне рассказывал, сам пед. А он вдруг как схватит нож и ножом этих остальных по пальцам. Прямо на столе.