Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

«В любви и на войне все дозволено», — негромко сказала себе Хильда, и эти слова отчетливо прозвучали в безветренной тишине пригорода. Но если все дозволено, тогда уж нечего жаловаться. Теперь придется начинать открытую войну с Элизабет. Война? Но ведь Хильда совсем безоружна. Она может только страдать и терпеть, терпеть ради Рикки.

Как не понять, что тут произошло! Она шла вперед, шаг за шагом, готовясь к неизбежному взрыву, и вдруг отчетливо увидела лицо своего двенадцатилетнего брата Родни. Ее младший братец. Какая же у него торжествующая ухмылка — верный знак, что он нашел способ ей напакостить. Вот хорошо бы его прикончить! Только как? Ножом? Духу не хватит. Но только представить себе, как лезвие вонзается ему меж ребер, разрезая мясо и жир, и погружается в его черное трепещущее сердце… Она по-девичьи передернула плечами. Нет, девушки так не поступают! Она девушка, и она любит Рикки — ей суждено страдать за свою любовь, как страдали все женщины всех времен.

Но разве такие женщины, как Элизабет, страдали? Они-то шли напролом, вырывали силой то, что им было нужно, и добивались счастья! Хильда снова замедлила шаг, даже приостановилась. Теперь она ясно видела их лица. Лицо Элизабет было замкнуто, стянуто ненавистью, губы сжались в тонкую полоску. А Родни просто сиял от радости. Хорошо, что хоть кто-то счастлив, с горечью подумала Хильда.

Она опять остановилась. Весенняя зелень весело тянулась вверх, и пробуждавшаяся весна была полна равнодушия к ее ужасному несчастью. И тут перед ней внезапно, как серия отчетливых гравюр, прошла вся история ее падения.

Это началось вскоре после победоносного захвата запонки. Хильда потребовала своей доли в добыче так решительно, что даже сама удивилась.

— Ты мне должна отдавать ее хотя бы на время. Я тоже там была.

Элизабет страшно вспылила.

— Ты там была? Да ты-то тут при чем?

— Без меня тебе бы ее ни за что не достать. Я тебе помогла.

— Помогла?

— Я тебя подначивала. Сама знаешь.

Румяные щеки Элизабет от удивления совсем побледнели.

— Чего это я знаю? Да ты просто с ума сошла!

— А вот и нет! И я совершенно права… Запонка Рикки общая и должна быть у меня тоже.

— Ничуть она не общая! Там ни кусочка твоего нет!

— Без меня ты бы ее не схватила.

Эта неотступная, изматывающая осада продолжалась каждый вечер. В конце концов Элизабет, втайне удивляясь сама себе, была вынуждена отступить перед фанатической одержимостью Хильды.

— Ну вот что. Будем считать, что она на одну десятую твоя: значит, ты можешь брать ее на одну неделю из десяти.

— Она моя на треть — самое маленькое, и я буду брать ее через две недели на третью.

В конце концов они договорились, что Хильда будет получать запонку на одну неделю в месяц.

С тех пор это чередование «три и одна» вплелось в ритм Хильдиной жизни. Три недели без запонки тянулись словно иссохшая, мучительная пустыня, и перейти эту пустыню ей помогали только бесконечное терпение и верность Рикки. У себя в комнате Хильда без конца крутила пластинки Рикки и очень тихо (чтобы не разобрал Родни, если он подслушивает под дверью) разговаривала с огромной глянцевой фотографией, которую собственноручно окантовала и повесила над своей кроватью.

— Я жду, Рикки, — говорила она ему. — Пройдет всего одиннадцать дней, и я снова прикоснусь к той вещи, к которой прикасался ты.

И вот наступала эта торжественная четвертая неделя. Элизабет точно в полдень в субботу неохотно передавала ей сокровище в гнездышке из папиросной бумаги, и в жизни Хильды расцветало счастье, как цветок в бесплодной пустыне. Она спешила в свою комнату, запускала проигрыватель, и пластинка Рикки, специально подобранная под настроение этого дня, взрывалась звуком: сладостный, похожий на зов петуха поутру, голос Рикки, усиленный еще при записи, победно рвался ввысь на гребне рубленого ритма. Блаженно отдаваясь присутствию Рикки, Хильда ложилась на кровать, не спускала глаз с фотографии своего возлюбленного, упиваясь его голосом и прижимая к сердцу его запонку.

Это блаженство омрачал только страх перед единственным врагом: Родни. В своей жизни он руководствовался всего несколькими простыми неоспоримыми истинами, и одна из них была та, что природой ему предназначено быть врагом своей старшей сестры. И, не жалея ни времени, ни сил, он шпионил за Хильдой, преследовал ее неотвязно, нащупывая малейшую слабость, чтобы только помучить ее или как-нибудь ей досадить. И даже если ему порой удавалось найти слабое место и вдосталь помучить ее без всякого снисхождения, он нисколько не смягчался и с тем же рвением продолжал преследовать ее, как будто это входило в его обязанности. Она же мирилась с этим «гадким меньшим братцем» как с неизбежным злом жизни, вроде домашних заданий или зубных врачей. Но одно она знала точно: Родни никогда, никогда, никогда не должен добраться до запонки Рикки. Он уже пронюхал, что у них с Элизабет какой-то уговор и что это связано с каким-то ценным предметом, но, несмотря на все усилия, больше ему узнать ничего не удалось. Поклоняясь Рикки, Хильда крепко запирала дверь и затыкала замочную скважину ватой; а вату она еще приклеивала липучкой, чтобы Родни не вытолкнул комок вязальной спицей или каким-нибудь другим «инструментом». Уж его-то Хильда знала! Когда она уходила в школу, она запирала запонку в ящик, а потом запирала и комнату. Стоило ей только представить, как пухлые лапы Родни брезгливо прикасаются или даже просто приближаются к тому, что связано с Рикки, она места себе не находила от ненависти и отвращения.

Все это Хильда вспомнила сейчас, при ярком свете весеннего солнца; ей хотелось убежать, но она знала, что наступающую катастрофу уже ничем не отвратишь. И даже в эту минуту, накануне ужасной очной ставки, она сознавала справедливость постигшей ее кары. Она бросила вызов богам. Она, при тайном соучастии Рикки, вступила на путь преступления. Ради него она преступила все земные законы. Она любила его до безумия, а такая любовь не знает преград.

Можно точно сказать, когда это началось. Она в восьмой раз получила запонку, через восемь долгих месяцев после того, как запонка была дерзко украдена у Рикки, и тут ее осенила мысль, которая сделала ее преступницей во имя Рикки. Сначала она подумала: «Любовь Элизабет ни в какое сравнение не идет с моей. Никто на свете не умеет любить как я: любить бесконечно, всей душой, не останавливаясь ни перед какими жертвами, ничего не страшась!» А потом: «Элизабет не имеет никаких прав на запонку Рикки». И вдруг, словно указание свыше, поразившее ее как молния, так, что она долго не могла прийти в себя: «Притворись, что ты ее потеряла».

В тот же вечер она пошла к Элизабет и сказала все. Элизабет рыдала, осыпала Хильду бурными упреками, а та отвечала нескончаемыми оправданиями и слезами раскаяния. Элизабет, глядя холодно и непримиримо, потребовала обыска в комнате Хильды; Хильда это предвидела (какое уж доверие друг к другу в таком важном деле) и сразу же согласилась — она услужливо помогала Элизабет шарить по ящикам, осматривать шкафы и даже перетряхивать постель; наконец Элизабет в полном отчаянии признала, что искать дальше бесполезно.