Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

В обязанности де Мандевиля как третьего секретаря входило главным образом налаживание светских связей: он должен был следить за всеми визитами, составлять расписание, приглашать людей, распределять места на приемах. Я невольно дрожал за нашего Польк-Мобрея. Новый третий секретарь сидел за своим бюро, нюхал табак из золоченой табакерки и читал телеграммы через огромную лупу. Да, это было нечто неописуемое.

Первым делом он раскрасил свою квартиру в цвет павлиньего хвоста и понавешал китайских фонариков. Они с шофером обычно сидели дома в косоворотках, под кварцевой лампой, играли в карты или делали себе маникюр. Анджела постепенно впадала в меланхолию. Однажды он опоздал к обеду в посольство на целый час и оправдывался тем, что, поднявшись к себе в спальню переменить кольца, просто не мог решить, какие ему выбрать. Каждый месяц он делал химическую завивку и укладывал волосы. К сожалению, он обратился к сербскому парикмахеру и попался на этом. Ты же знаешь, старина, какие добросовестные люди эти сербы, стараются все сделать как можно лучше. И они завили де Мандевиля такими таккими крутыми кудерьками, какие только в негритянском квартале и увидишь. Ужасающее зрелище. Наш посол чуть с ума не сошел. Он написал длинное оскорбительное письмо в Отдел личного состава, обвиняя их в том, что они без конца посылают за границу каких-то травести [12] Травести — актер, исполняющий женские роли, или актриса — роли мужчин. и втаптывают в грязь честное имя бриттов, ну и так далее.

Но де Мандевиль ни на какие упреки не реагировал. Он только дулся на всех. Однако, пока его общественная деятельность не выходила за рамки его секретарских обязанностей, вреда от него не было. Но со временем эти обязанности ему наскучили, и он решил прибрать посольство к рукам. Он стал рассаживать гостей чрезвычайно вольно. И с меню посольства он начал проделывать довольно рискованные эксперименты. На закусочном столе стали появляться совершенно несъедобные местные блюда под потрясающими французскими названиями. Помню обед, на котором подали этих отвратительных далматинских моллюсков под названием «Моллюски японские о’гратэн». Морской атташе после такого обеда заболел хроническим нервным гастритом.

Нет, этому мандевилизму пора было положить конец. Разумеется, посол спал и видел, чтобы де Мандевиля отозвали, но такие дела скоро не делаются.

А пока что третий секретарь плавал в бассейне посольства с сеточкой на голове, водил гулять пару сиамских кошек на поводке и курил сигаретки в длиннющем мундштуке, которым цеплялся за что попало.

И наконец, размещая на банкете гостей — государственных деятелей Центральной Европы, равных по рангу, — он придумал такую штуку: велел распилить большой обеденный стол пополам и каждую половину вырезать полумесяцем. Когда эти половины снова сложили, посредине стола получилась большая дыра, куда и был посажен его превосходительство, наш посол, а гостей рассадили вокруг стола. Посол совершенно рассвирепел. Он и так страдал дикой клаустрофобией [13] Боязнь замкнутого пространства (мед.). , а сидеть в такой дыре, да еще в окружении этих надутых физиономий, было выше его сил.

В другой раз де Мандевиль нарядил всех официантов в римские тоги и возложил им на головы лавровые венки в честь дня рождения дочери итальянского посла — ей исполнился двадцать один год. Ровно в полночь он подал знак выпустить стаю белых голубей — они были спрятаны за ширмами. Все это было бы очень мило, если бы не непредвиденные обстоятельства. Голуби вылетели, как и ожидалось, и все мы были восхищены. Но несчастных птиц перепугали аплодисменты и яркий свет: бедные птичьи желудки пришли в расстройство. Голуби уныло кружили над столом и невольно награждали нас знаками помета второго класса. Можешь себе представить, старик, что тут началось. Птиц еле-еле удалось выгнать через балконные двери в сад. Римским слугам пришлось вооружиться губками и мисками с водой, чтобы снять несколько необычные ордена, которыми нас разукрасили.

Но чашу переполнила последняя выходка де Мандевиля: без всякого предупреждения он на приеме в честь сэра Клода Хефта, тогдашнего министра, объявил, что для развлечения дипкорпуса сейчас покажут небольшой дивертисмент. Выступили сам де Мандевиль и его шофер в костюмах Снегурочек. Они исполнили какой-то странный и весьма задорный танец, который закончился лихим канканом. Им бешено аплодировали все, кроме посла, разумеется. Он счел этот номер безвкусным и недопустимым. И де Мандевиль покинул нас в своем великолепном «роллсе», со всеми своими чемоданами свиной кожи, с футляром для флейты и шофером. Мы не пролили ни слезинки при расставании. Но мне казалось, что нам всем надо извлечь отсюда мораль: не надо доверять Отделу личного состава, старина.

Бедной Анджеле, конечно, поначалу было не очень-то приятно. Тогда Польк-Мобрей послал ее в Рим, на конные состязания, и угадайте, что случилось? Она возьми и выйди замуж за грума. Назло всем, хотя, быть может, и не нарочно. Родные просто окаменели от стыда. Но у нее хватило ума уехать с ним в Австралию, а там, как я понимаю, никакой мимикрии не нужно. Они и до сих пор там обретаются. А вся эта история, старина, еще раз подтверждает: во всем и всегда необходима осмотрительность.

В дни моего детства, если кто-нибудь умирал, это было не только горе (а иногда — радость), но и зрелище. В ту пору, да и теперь у друзей, родственников и у всех окружающих было в обычае навестить дорогого усопшего, прежде чем тело его будет набальзамировано, сожжено или предано земле. По большей части люди приходили взглянуть в последний раз только на тех, кого хорошо знали при жизни, но иные, не столь разборчивые, шли поглазеть на каждого покойника, все равно, знакомого или незнакомого. Помню женщину (она называла себя подругой моей матери, хотя мама ничуть не скрывала, что презирает ее), которая не пропускала ни одних похорон, любовалась ими, смаковала их, словно знаток — произведение искусства. Каждый вечер она впивалась во все некрологи и траурные объявления в газете и отмечала достойных внимания мертвецов, ради которых не жаль проехаться через весь город.

— Фредерик Корни… девяносто пять… вон до каких лет дожил… Мария Моравия… шести лет… упокой, господи, ее душу, совсем малютка… имя какое-то иностранное…

Вот так она, бывало, перепишет имена, фамилии и адреса в красную книжечку, а потом с подобающим случаю скорбным видом заявляется в дом и просит позволения взглянуть на покойника. И ей почти никогда не отказывали.

Смерть вызывала у этой женщины жадное, ненасытное любопытство. В детстве я думала — если поглядишь на покойника, это приносит счастье, все равно как тронуть моряка за воротник или подобрать булавку, но когда стала постарше, поняла: просто у нее такая страстишка, и страстишку эту в нашем доме не слишком одобряют. Бывало, отец мой читает газету, мама занята делом, а ее приятельница знай твердит свое: