Юлия Качалкина - Письмо в темноте

И сбережение глаз здесь абсолютно ни при чем!

…И говорю ей: ну, сделай что-нибудь! Что-нибудь, что угодно. Я целый день заигрываю с Колей, – то ли потому, что самые главные и строгие на свете старшие в отъезде и делать больше нечего, то ли потому что весна бежит по вене, то ли, прости господи, потому, что все – правда.

Ну, сделай же что-нибудь со мной.

Что? – спрашивает. И по глазам вижу, ничего делать не собирается. Экран от батареи в ее комнате отвалился и стоит, косо прислоненный к подоконнику. Вместе смотрим на него и мысленно чиним. Она берет пустую бутылку из-под моего кефира и отдирает этикетку с названием «Домик в деревне» и прекраснодушной рекламной бабкой – производящей, кажется, все молочные продукты на свете. Банка без этикетки становится похожа на куклу без одежды, – мы смеемся, понимая это без слов. Она предлагает: «Давай играть в куклы!» – и надевает этикетку обратно на бутылку.

Я делаю бутылкой прогулочное движение: кукла пошла гулять. Опять смеемся.

Она уверена, Коля, увидь он нас, решил бы: девочки того.

Вспоминаю, что с куклами когда-то получалось по-настоящему. Не то, чтобы теперь грустить, разучившись. Но научиться вспять невозможно. Возвращаю ей бутылку и встаю, собираясь мерить комнату шагами.

Коля выходит из кухни, идет к нам. Дверь в коридор совсем не напротив, так что всегда попадаешь мимо. И он, проскочив, тоже возвращается.

– Ну что? – спрашивает. – Может, будем собираться?

– Да, мы тебя ждем, – отвечаю весело, пускай не думает!

– Да? – будто удивлен. Уже в куртке и при сумке вызывается помочь с замками. Закрыть дом, запереть призраков, как мы однажды чуть не заперли нашего деда. Его спас только опрокинувшийся на пол внезапно стакан. Руки затряслись – мы услышали. А сейчас откуда-то началась идеальная тишина: капля на кончик сосульки набежала и застыла, не отрываясь к земле.

Внутри до завтрашнего утра мы включили пожарную сигнализацию. Никакого, правда, сигнала не поступит ни в какое отделение, если даже вспыхнет и разом сгорит все наше пристанище. Связи порваны, осталась только пара красных лампочек, которыми мы до сих пор надеемся обмануть воображаемых грабителей и просто хулиганов. И мы всякий раз зажигаем их с упорством людей, якобы не безразличных миру, и миру есть, чего у них взять.

Очень скоро дом исчезает за поворотом, мы попременно подскальзываемся, хватая друг друга за рукава, разговариваем о блюзе и Париже. В Париже много негров и арабов, и сейчас стоит почти летняя теплынь… безобидные предметы, ясные и простые. И я, прощаясь с ними, выхожу на Новокузнецкой, чтобы сесть там же на идущий следом в ту же сторону поезд. Одной.

Все хорошо. Главное, – уходя, свет зажгли. Ничего не случится.

В дождливые дни на даче собирали садовых улиток. В банки из-под болгарских острых огурчиков, съеденных на моё День Рождения – средний род праздника в детстве звучит лучше мужского. Пиявок собирать было муторно: они прятались под доски, и доски надо было отдирать от протоптанных между грядок тропок, – тяжелые, мокрые, они норовили вырваться из рук и плюхнуться обратно в колею, обдав тебя при этом жидкой грязью.

И пиявок на такие страдания приходилось очень мало. До обидного мало. Хотя и этих потом можно было тренировать в поливочном бабушкином ведре – учились у нас быстро плавать. Кормить червяками и маленькими лягушками и подсовывать все той же бабушке, аргументированно убеждая ее не бояться. Потому что это – пиявки, не пьющие кровь. Такие тоже бывают.

Бабушка почему-то не сдавала свои закоснелые позиции и с пиявками на контакт не шла.

И тогда решали заняться улитками.

Улитки радовали легкостью капитуляции перед нашими жадными вивисекционными натурами. Падали в банку с жалким звоном и сидели внутри тихо, втянув все свои присоски. Ночью банку нужно было держать на кухне – на веранде непременно замерзнут. И покрыть марлечкой, чтобы – дышали.

Только вот однажды утром бабушка открыла дверь и издала страшный вопль. Вскочившие и еще не проснувшиеся, мы в полутумане разглядели полчища наших трусливых улиток, которые теперь облепили все вокруг: они свисали с занавесок, раскачивались на лампочке, ползли по стене и окну, одна пыталась просочиться в сахарницу… эта незапланированная диверсия стоила нам пары часов работы по очистке дома от «этой мерзости» и порции мороженного, купленного еще вчера и обещанного сегодня в честь выходного.

Ну, положим, мороженым душу настоящего натуралиста не купить. Так что через день мы надрессировали танькину кошку, добыли с ее помощью живую землеройку и принесли ее опять домой, взяв на время бабушкину суповую кастрюлю для обустройства переносной норы. Для этих же целей у хозяина дачи дяди Толи был позаимствован строительный песок из большой привезенной на самосвале кучи. Славная была куча! Санек с 59-ой дачи тоже взял из нее для норы. Только тогда он разводил земляных червей. Кто-то ему сказал, что методом насильного их деления пополам (рвать, пока червяк не кончится) можно добиться фантастического уровня популяции.

Да и Колька еще взял оттуда. Для своего бомбоубежища.

Нора вышла на загляденье! Правда, землеройка скоро стала чахнуть. И даже бабушка, которая, узнав о новом подневольном звере в доме, сначала выдрала нас изящным дамским ремешком от своего же летнего платья (другого ремня никогда и не было у нее под рукой), сжалилась и принесла землеройке половину вареной сосиски. Землеройка ее благодарно съела, и так совершилось Чудо всеобщего примирения.

Зверя мы вернули в лоно природы уже на утро, и в этот день нам даже разрешили выйти погулять за пределы участка. Санька давно искушал рассказами о том, что вдоль насыпи растет удивительный мох с белыми цветочками по периметру кустика, который неплохо бы смотрелся на наших грядках. Санек всегда ратовал за эстетику, и победить неказистые мамины огурцы считал делом принципа.

Так что, запасшись ведрами и совками, мы двинулись в путь ближе к вечеру…

Слово переписка таит в себе странный смысл постоянного самоуничтожения: вроде бы ты пере-писываешься с кем-то, пере-кидываешь мнемотические послания с одного полюса на другой, и это «пере-» меняет (не отменяя) пространства, подставляя на место отправной точки то одно, то другое. А на самом деле «пере-» и накрывает уже написанное в адрес кого-то колпаком изменения, трафаретом сомнения и негарантированных будущих улучшений текста.

Переписка оттого так и ценна в кругах биографов, что она есть никуда не деваемое свидетельство авторской опрометчивости оставить свой живой след незапутанным, – ох как же нас хлебом не корми, а дай подъесть по чужим недоскребанным сусекам!