Стэн Барсто - Задиры (сборник)

Расстояние между домами становилось все меньше и меньше, а сами дома выглядели все более закопченными и невзрачными. Во дворах виднелись кучи детей, велосипеды и собаки. Улиц становилось все больше, и все чаще попадались торопливо идущие женщины в платках, мальчишки с портфелями и бейсбольными перчатками, мужчины, сидевшие на корточках или прямо на земле небольшими темными группками, но попадались и другие, те стояли кто опершись о стену дома, кто на палку, кто на костыли, а некоторые неловко припадали на протезах, выглядели все они старыми и искалеченными, с желтыми, изможденными лицами, как будто их недавно выпустили на солнце, но слишком поздно, чтобы это могло помочь.

— Жить в Спрингхилле — безумие, — говорит человек рядом со мной, — если, конечно, ты не горишь желанием оказаться засыпанным в шахте. Для этого тут есть все возможности. То и дело случаются аварии. Часто с жертвами. Женщины тут, наверное, уже свыклись с тем, что каждой придется раньше времени похоронить своего мужчину. Во всех шахтерских городах одно и то же. Посмотри на ребятишек. Нигде нету столько незаконнорожденных.

Услышав название Спрингхилл, я только тут понял, как далеко забрался, и это было для меня чем-то вроде шока. Несмотря на указатели, на изменившуюся местность, несмотря на то, что знал, куда еду, не верилось, что в конце концов я окажусь здесь.

И тут я вдруг вспомнил ноябрь 1956 года: старые, заляпанные землей и поржавевшие от морской сырости машины выстроились с невыключенными моторами около нашего дома. Им предстояло всю ночь ехать до Спрингхилла, тогда это место казалось мне, четырнадцатилетнему, таким далеким, что и не вообразить себе, одно лишь только название было для меня чем-то реальным. А машины стояли, дожидаясь у калитки, урча моторами, пока мама упаковывала еду в пергаментную бумагу, а потом в газету, укладывала в корзины термосы с чаем и кофе, а отец в это время собирал вещи в тот самый рюкзак, что лежит теперь рядом со мной в этот изнемогающий от жары день. Но тогда в рюкзаке было шахтерское снаряжение, которое могло понадобиться для спасательных работ. Надеялись, что еще будет кого спасать. Лежали там толстые шерстяные носки, серое, никак не отстирывающееся белье, ботинки со стальными носами, потемневший засаленный пояс, к которому крепилась сетка с лампой, серповидный ключ, пустая пыльная фляга, брюки, рукавицы и защитная каска, вся во вмятинах.

Мой дед сидел ту ночь напролет, приложив здоровое ухо к маленькому радиоприемнику, и ловил сообщения о жертвах и спасательных работах. На следующий день во всех классах школы учителя организовали сбор денег. На досках было написано: «Фонд помощи шахтерам Спрингхилла». Я помню, как не хотелось моим сестрам отдавать свои крохотные сбережения, ведь когда тебе одиннадцать, десять или восемь, ни благородные побуждения, ни смерть не представляют большого значения, да и трудно представить себе в этом возрасте, что значит потерять отца, что значит никогда его больше не увидеть, а многие из тех детей в Спрингхилле не смогли увидеть своих отцов даже мертвыми, те навсегда ушли из их жизни без последнего прощального взгляда. Погибшие отцы других детей — что-то трудновообразимое и далекое, а тянучки и утренние сеансы в кино — нечто гораздо более близкое и реальное.

— Эх, был я здесь, — продолжал шофер, — полгода назад, и попалась мне одна маленькая кругленькая бабенка. Уж я выложился с ней на все сто, а она вдруг начинает вроде как плакать и зовет меня по имени какого-то парня, о котором я никогда не слыхал. Должно быть, ее погибший муж или кто-нибудь в этом роде. Мне сделалось даже жутко. Почувствовал себя каким-то чертовым привидением. Я чуть было не сник. Но ничего, допел дело до конца.

Когда мы оказались в центре города, день уже был на исходе, солнце не так яростно палило, и его лучи косо скользили по стенам домов, многие из которых выглядят довольно жалко, будто опаленные пожаром, или кажутся такими ветхими, что вот-вот развалятся. На одном из перекрестков прошла перед нашей машиной негритянка с двумя светлокожими малышами, в руках у нее была сумка с покупками, а мальчишки держали по бутылке пепси-колы, горлышком ко рту, яростно встряхивали содержимое, чтобы побольше было пены.

— Многие здесь женятся на негритянках, — объясняет сидящий рядом. — Верно, не видят никакой разницы, сами черные и работают в темноте. Как говорится, ночью все кошки серы. Случился здесь как-то взрыв пару лет назад. Несколько парней завалило. Долго не могли откопать. Кто остался жив, кормились тем, что было из еды у мертвых, а потом сдирали кору с балок. А пили собственную мочу. Через некоторое время, уже после того, как их спасли, один из Джорджии предложил им поехать к нему погостить, но они отказались лишь только потому, что тот не захотел брать туда негра, а этот негр был с ними тогда в заваленной шахте. Но будь я проклят, если бы не поехал в Джорджию из-за какого-то там негра, пусть даже мы с ним вместе работали бы, что с того.

Потом разговор переходит на 1958-й. Этот год я помню намного лучше. Все-таки в шестнадцать лет события воспринимаются гораздо глубже, чем в четырнадцать, и теперь кое-какие факты, связанные с тем временем, начинают неожиданно всплывать в моем сознании, я и не подозревал, что помню о них. Взрыв 1958 года произошел в четверг, как и в 1956-м. Кемберленд № 2 был в то время самой глубокой угольной шахтой в Северной Америке. В той же самой шахте в 1891 году погибло 125 человек, а в день катастрофы 1958 года вниз спустилось 174 человека, большинство так и не нашли, но 18 человек все-таки остались в живых, их откопали через неделю под тысячетонным обломком породы; когда-то в шахте Кемберленд № 2 работало 900 человек, теперь ни одного.

И я снова вспомнил машины, стоящие с невыключенными моторами возле нашего дома, свертки с едой, рюкзаки, набитые шахтерским снаряжением, и ожидание, длившееся почти неделю. От этих долгих дней остались в памяти лишь отрывочные картины: сбор денег в школе, дед, приникший ухом к радио, передачи по телевизору у соседей, после которых все происходившее там приобретало непривычную, жуткую достоверность, а наша собственная жизнь как бы замерла тогда… И вот возвращение отца. Его посеревшее лицо, странное, какое-то загнанное выражение глаз. Вечером, когда младшие улеглись в своих комнатах, на кухне его ровный, приглушенный голос рассказывал о том, как просочился взрывчатый газ, как не хватало кислорода, о страшном, вызывающем рвоту дыме, о неукротимом пламени подземного огня, черпавшего силы из богатейшего пласта сверкающего антрацита; он рассказывал, как натыкались на раздавленные, искромсанные останки людей, одни погибли под обломками обрушившейся породы, другие прямо от взрыва, вместо тел одни лишь куски, которые ни оживить, ни даже собрать невозможно. Отдельно валялись руки, отдельно ноги, снесенные головы и остатки туловищ, повисли, как чудовищные рождественские гирлянды, спутанные витки внутренностей и пряди волос, вырванные вместе с мясом, люди были превращены в разрозненные части какой-то жуткой, безумной головоломки, которую уже не разгадать.