Стэн Барсто - Задиры (сборник)

Плохо мне, потому что после девяти, когда на мастерской повесят замок, у меня падает настроение от мысли, что пора возвращаться домой, потому что, не говоря уже о деньгах, ночью не сыскать таксиста, который согласился бы тебя подкинуть; у каждого сын или приятель на переднем сиденье, это на случай, если ты вздумаешь водителя огреть и драпануть с выручкой.

Начинаешь подумывать, а не сменить ли мастерскую или не смотаться ли из дому, как те, о которых пишут в газетах, или, может, податься к Пако, Антонио, Чико, Рамиро, быть при них кем угодно, кем они захотят, вот они-то живут как боги; ведь в конце концов на то они и друзья, к тому же только один из них, Чико, знает ноты, а уж по части электричества — никто, а ведь это так важно, чтобы группа звучала. Я, наоборот, знаю электрику назубок, за это стоит платить, потому что за одни гастроли надо смонтировать столько установок, сколько в мастерской за два года. Дело кончилось бы побегушками — «принеси ключ от двенадцатого», пусть так, а что теперь? «Сбегай купи закрылки, да смотри не задерживайся, не спи, газани немного, отпусти, нажми чуть больше, слазай в яму, сними болт с картера. Что, боишься ручки испачкать? Давай-ка промой эту помпу бензином, он хорошо смягчает кожу».

Всему бы разом пришел конец, и этому запаху смазки и масла, которым от тебя за километр разит, который точно цвет кожи у негров, от него никуда не деться. И еще — холоду зимой от распахнутой настежь двери и жаре летом, когда плавится крыша гаража.

Как-то мне надоело ждать автобус, который идет на окраину, и я пошел повидаться с друзьями. Когда я вошел и меня признал швейцар — вот это было что надо, и особый дух, которым несло изнутри, тоже был что надо, и лонгплей, который кончился в тот момент. И взгляд, который бросаешь поверх столов, пока привыкаешь к темноте, пока не сошел на танцплощадку.

И чем больше забирала меня водка, тем больше захлестывала музыка. Она меня наполняла, пробирала до костей, она была я, и вот уже я на площадке. А вокруг те же, что всегда, те же негры, китайцы, американцы, бородатые типы, блондинки, которые даже на тебя не глядят, плюгавки, что встряхивают волосами, как плетями. Под конец вышли ребята из ансамбля — Пако, Антонио, Рамиро, не было Чико и Уокера. «Что случилось? — крикнул я им. — Где остальные и откуда взялись эти?» Я показал на ударника и гитариста в темных очках, похожего на налетчика. «Что случилось?» — прокричал я им, и они ответили «потом» и заиграли, и вышли четыре гоу-гоу герлз, тоже другие, по крайней мере, все, кроме одной, но это была не та, которую я знал, с которой провел тот вечер.

Обычное дело. Только разговоры, что мы друзья, что мы братья, — на словах, в песенках, и пока таскаешься за ними пару месяцев кряду, пока у тебя есть деньги, чтобы делиться, а потом конец дружбе, конец друзьям-приятелям: ведь это красиво звучит там, наверху, в микрофон, а на поверку выходит иначе, это уж как заведено.

Оказалось, что Чико и Уокера уже нет — жалко! — а Пако и Рамиро остаются до конца лета. Первый уходит в армию, а второй женится и станет чертежником, на которого, теперь-то я понял, учился. А девчонка умерла.

Я так и обалдел. Нет, правда, умерла? От чего? Нет, быть не может. Значит, она все-таки выпила тюбик, как грозилась. Покончила с собою. Хозяйка обнаружила на столике тюбик, а на полу разбитый стакан из-под воды и письмо, и что-то там еще, а она голая в постели, сверху одно покрывало.

Одни говорят, ну, как всегда, если кто вот так умрет, что она хотела уснуть и не рассчитала снотворное, но Рамиро рассказывал — само собой, не полиции, — что она принимала порошки, от которых весь день ходила дурная, и еще покуривала наркотики. Странно не это, странно, что она повторяла: «Если не стану звездой, покончу с собою». А я и все думали, что она с приветом, как все из этой шараги, как все гоу-гоу, что она из тех, кто всю жизнь грозится, а доживет до старости.

У нее была совсем неплохая фигурка и глаза, днем потухшие, а ночью горящие. Она мало что делала, но зато хорошо, и тогда, в ту ночь, на песке, под колоннами.

Теперь она, должно быть, далеко, вон за той оградой, которая виднеется из моего дома, возле той церкви с остроконечной крышей, нацеленной в небо. Говорят, ее родители приехали на вскрытие и решили похоронить ее здесь, чтобы замять дело или потому, что не смогли оплатить перевозку гроба, ведь в конце концов не все ли равно, в какой земле лежать? Поэтому она теперь за той оградой, еще дальше пустыни Сахары, за кипарисами, насчет которых любит прохаживаться мой отец.

В тот же вечер я не стал дожидаться шоу, сам не знаю почему, просто так, откуда мне знать. Я заплатил за коктейли и ушел. Немного болела голова, и меня раздражали девки за столиками и толпа у входа в кино. Я оказался у собора, побродил вокруг ограды. Колонны были на месте, и трава, и светляки, и еще песок, и проросшие сорняки, и наш дом уже без гераней, запертый, внутри никого, или, по крайней мере, так показалось, если глядеть сквозь решетки калитки. И дома вдоль улицы были все те же, и забегаловка моего отца, и тот субъект, который на нас донес, тоже, надо думать, попивал винцо в своей квартире, подремывал и приглядывал за тем, что творится внизу.

А еще дальше кипарисы и река, ее не видать, но она редкое лето не воняет, и вокзал, с которого уходят поезда во Францию, в мир, туда, где, как знать, можно быстро чего-то достигнуть или в крайнем случае попытаться.

Кто мало изменился, только растолстел, так это ночной обходчик, такой степенный, семейный. Вот уж у кого никаких проблем, достаточно взглянуть на его противную, разожравшуюся рожу, на фуражку и на хлыст, подвешенный за ремешок к руке.

— Что ты тут делаешь?

— А ничего, проходил мимо и решил поглядеть.

— Вспоминаешь лучшие времена?

«А тебе-то какое дело, образина, дурак, жирдяй, напялил на себя портупею, подпоясал пузо и рад, а может, это ты нас и выдал? Что ты в этом понимаешь? Что ты знаешь? Отвали, не лезь ко мне в душу, катись за своим подаянием, которое тебе суют в домах и таверне в обмен на квитанции, наштампованные в типографии епископата».

Я вернулся домой на одном из такси, которые отваживаются ездить по ночам. Шофер скривил рожу, потому что был один. Я ведь мог его оглушить и удрать. А для чего? Я мог развернуться и не являться больше домой. Мог отправиться к Пако и Рамиро. Мог пойти к секретарю епископа и попросить у него прошения. Почем мне знать? Мог сделать, как та девчонка. А на кой? Чтобы мать из-за меня переживала?

Мы уже подъезжаем к дому, и таксист облегченно вздыхает. Завтра будет новый день, такой же, как все другие. Могу себе вообразить! Даже дураку известно все, что может случиться. Может, я женюсь. Всякое может статься. Как знать?