Стэн Барсто - Задиры (сборник)

Однажды в то лето, когда в цехе, как обычно, было градусов под сорок, он, показывая мне во время перекура на бригаду разливщиков, усердствовавших по всей длине транспортера, спросил у меня:

— Ты когда-нибудь подсчитывал, сколько тебе осталось протянуть здесь? Не считал, сколько дней? Мне еще одиннадцать тысяч, одиннадцать дней, день в день.

— Почему ты все время такой кислый? — разозлился я.

— А есть с чего веселиться?

— Раньше ты так не говорил.

— Раньше! Раньше и ты был другим. — И вдруг будто сорвался, изменившимся голосом, возбужденно, как в истерике, заговорил: — Представляешь, кто мне сегодня ночью приснился? Карлези. Вот радость-то. Помнишь, как мы ездили к нему в санаторий? Он за все время так и не встал тогда со своей койки. А как изменился! Глядел на нас, будто на чужаков, на людей из другого мира. Так вот он мне приснился сегодня. Мы с ним вроде бы на ярмарке и смотрим на свое отражение в кривых зеркалах: то мы приплюснутые, то страшно вытянутые, а то совсем изуродованные, с безобразными лицами, страшными, но в то же время смешными. От такого сна совсем не до смеху, правда? Говорят, иногда так бывает, вот и я… вот и я, проснулся и слово в слово вспомнил, что он нам тогда сказал: «Нет, у меня ничего не болит, я себя прекрасно чувствую, нам и еды дают столько, что даже Бове не управиться, только вот небольшая боль, здесь, в спине, будто меня двумя пальцами вверх толкают».

— Ну а на тренировки ты по-прежнему ходишь? — спросил я, может быть, невпопад, растерявшись от этого бессвязного рассказа.

— Конечно, — ответил он. — А Фарабини тоже пройдоха. Считает себя докой, потому что два месяца проходил в чемпионах. А самому всегда смелости и мужества не хватало, от этого и нравятся ему те типы, которые мечутся и вихляют по рингу, как балерины. Он это итальянской школой называет. Нет, такое не для меня. «Тебе бы надо девочку завести, чтобы она тебя загоняла», — он мне говорит. А я-то, дурак, два года подряд спать в девять ложился.

— Знаешь, что тебе надо? — сказал я. — Послушай дурака. Брось все. На месяц пошли все к черту, отдохни. У тебя это, конечно, и от жары, но мы все здесь немного тронулись. Того гляди вылавливать начнут, как бешеных собак. А пока в субботу поехали с нами. Мы всей оравой собрались на рыбалку. Возьмем с собой вина, колбасы, большую сковородку. Будет весело.

— В субботу? — рассеянно спросил Панкани. — Нет, я не смогу. Да и весело мне там не будет. Я-то знаю, что я за человек. Весь день вам испорчу. Всем надоел. Ну что мне там делать? Вот ты добрый, не злой. Хоть разговариваешь со мной. А другие, ну скажи, почему они против меня? Что я им сделал? К человеку хуже, чем к дерьму, относятся!

Он стал раздражать меня; и не столько своими сбивчивыми разговорами — мы все уже к ним привыкли, сколько взвинченностью, светившейся в глазах.

Панкани поймал мой взгляд и замолчал. Он начал пристально следить за секундной стрелкой на больших часах в конце цеха, потом посмотрел на подручного, разгружавшего автокар с моделями, и, снова уставившись на меня с тем же взвинченным выражением, медленно сказал, взвешивая слова, почти что по слогам:

— Хочешь, я тебе все расскажу? Я давно уже красной мокротой отхаркиваю. Позавчера рот был просто полон крови, вот такой кусок легких.

От неожиданности я слова не мог вымолвить. Он по-прежнему пристально смотрел на меня, и в его черных, с красными веками, узких глазах росло невероятное, сумасшедшее веселье. Он даже не дал мне прийти в себя, резко толкнул пальцем в плечо и пошел к машине.

— А ты и рад, да? — на ходу бросил он.

Я уже готов был его ударить, но, заметив, как позеленело от злости его лицо, помутнели глаза, догадался, что он ждал этого, и я не влепил ему сразу, там же, по морде.

И все-таки я любил этого парня. Было неприятно видеть, как меняется, портится его характер. Ну не удалось ему стать настоящим чемпионом, что из этого? Я пытался объяснить ему, что радость и смысл жизни можно найти в сто раз лучшим способом, чем до крови драться на ринге на потеху сотне зрителей. Есть более серьезные и жестокие противники, победить их тяжелее. Но когда я говорил ему про это, он хитренько щурился, будто хотел сказать: «Давай, давай заливай». Больше всего мне не нравилось, что он завел дружбу с Нибби.

Нибби, недавно принятый на работу подручным, был доносчик и скоро сумел пролезть в контору учетчиком времени, хотя он ни в моделях, ни в отливках ни шиша не понимал. Он мог свободно шататься по цехам, и дежурные начальники ничего не говорили ему, если заставали не на рабочем месте; наоборот, охотно останавливались поболтать с ним, как с одним из своих. Он говорил, что перенес адские муки в плену в России. Только почему он собирался отомстить за это коммунистам, а не тем, кто послал его туда? Это был лгун и провокатор. В литейном его никто не выносил. Из-за болезненного, желтого цвета лица его прозвали жуком-могильщиком и советовали ему держаться от нас подальше, а когда он подходил слишком близко, мы угрожающе хватались за корзины.

С Панкани теперь он вел себя как покровитель. У меня просто кровь к голове приливала, когда я видел, как они переговариваются вполголоса. Я потом дразнил Панкани, нарочно зло отзывался о Нибби, но ничего этим не добился.

В это время как раз проводилась агитация против перевооружения Германии. Заранее, за два дня, мы узнали, что готовится забастовка протеста, и, как обычно, стали передавать друг другу, что в конце смены устроим собрание; естественно, чтобы распределить обязанности, потому что, по сути, мы все были согласны. Я стоял далеко от Панкани, но слышал, как Бове, смеясь, говорил ему:

— Да и я тоже не пойду. В конце концов ты прав. Чему бывать, того не миновать.

Панкани смотрел на лужу воды на полу и размазывал ногой ее края. Он искоса взглянул на меня и полез под душ. Я спросил у Бове, что сказал ему Панкани.

— Что плевать ему на Германию, и в забастовке он участвовать не будет. И я тоже, — ответил Бове.

Из цеха я вышел один и по дороге думал про этот случай. Потом думал об этом и на партийной ячейке, и дома за ужином, стараясь понять, в чем мог я быть не прав в отношениях с этим мальчишкой. Хороший был парень. Сказал он так из вызова: но вызова кому? Наверно, я тоже переменился. Раньше я не был таким суровым и резким, готовым со злостью заклевать того, кто сразу же не соглашается со мной. Я решил зайти к Панкани.

Он жил в моем же квартале, в самой старой части — лабиринте узких сырых улочек, как нарочно пощаженных войной. Угрюмые стены разрисованы непристойными рисунками, именами влюбленных. После каждой лестничной площадки ступеньки казались все более узкими и крутыми. Панкани жил на четвертом этаже. Я поднялся туда, совсем запыхавшись, и не знал, постучаться ли в дверь, или незаметно уйти вниз.