Стэн Барсто - Задиры (сборник)

И понятно, ведь картины, на которые он смотрел, были созданы для наслаждения высших классов. Поэтому взгляд Карла Гектора не проникал сквозь тонкий слой лака на красках. Тонкая эта пленка становилась для него непроницаемой патиной, выраставшей из неопытности в обращении с искусством.

Карла Гектора отнюдь не привлекали, как это можно было бы ожидать, изображения рабочих, бедных рыбаков, старух и стариков в лохмотьях на тщательно выписанном фоне, кричащем о нищете. Нет, он останавливался исключительно перед огромными батальными полотнами, пышными интерьерами, портретами знати и роскошных красавиц.

— Сколько может стоить такая картина?

— Она бесценна.

— Разве такое бывает?

Его вопрос смутил меня. Я знал, что не смогу ответить на него удовлетворительно.

— Раз она, как ты говоришь, бесценна, значит, страшно ценная, дорогая. А если дорогая, то должна иметь цену, — рассудил он.

— Я имею в виду, что она незаменима, уникальна. Самые лучшие картины не могут быть застрахованы. Никто не знает, сколько они стоят. Их оценивают только относительно — в сравнении с другими полотнами того же мастера.

— Вот как? — удивился он. — И чего люди не придумают!

— А ты не считаешь, что они просто сами по себе красивы?

Он смотрел на меня все тем же заносчивым взглядом, словно лишь так мог сохранять внутреннее спокойствие. И предпочитал помалкивать и не ступать на тонкий, непривычный для него лед. Вслушиваясь в раздававшиеся вокруг разноязыкие голоса, я вдруг понял: в этом зале говорят только на двух языках — обычных посетителей и Карла Гектора.

— Да, конечно, все здесь стоило немалых трудов и денег, но меня это не касается, — заключил он, снизойдя до общей оценки.

И действительно, его это не касалось. Он имел право говорить за самого себя. Обладавшее такой ценностью для одних, в глазах других могло казаться бессмыслицей. Искусство — заговор посвященных. Оно существует только для заговорщиков. Культура отдана на откуп немногим избранным или является профессией.

Лидеры рабочего движения пытались в свое время, словно взмахом волшебной палочки, устранить, развеять в ничто очевидные факты. Они выдвигали лозунг о совместном владении, искусством в том числе. Но до сих пор в официальном и коммерческом художественном мире делами заправляет небольшая клика. И не рабочие, а изящные, миниатюрные дамы из класса буржуазии ходят на выставки и покупают книги, в которых необязательно говорится о них.

Искусство — хрупкая стеклянная оранжерея. «Не смейте бросать в нее камни! — услышал я голос, прозвучавший где-то внутри. — А то случится, и вы увидите: ее и быть-то не было!»

Точно через условленные полчаса Карл Гектор пожелал удалиться. Он торопился обратно к своей рыбалке.

— И чего люди не придумают! — повторил он, и я подумал, что в нашей истории человечества он будто позабыт — переходный вид, звено, которое ищут так долго.

Отпускной сезон отошел в прошлое. В самую знойную пору лета население Стокгольма вернулось в свой город. Таблички, возвещавшие о временном бездействии, исчезли с дверей магазинов. В ресторанах за ленчами снова сидели деловые люди. В парках замелькали качели. Закончился лихорадочный период у воров-домушников. Десятки тысяч рабочих вернулись на свои места. Из домов, предназначенных на снос, и со строек доносился обычный стук и треск. Кучки туристов и провинциалов поредели. Вместо них столицу заняли обычные горожане. Чтобы описать жизнь Стокгольма, понадобился бы новый язык с новыми словами и еще более новыми образами.

Карл Гектор исчез с моста. Больше я не видел его, проходя мимо в эти первые дни. Остальные рыбаки Потока были, по-видимому, безработными; им было некуда возвращаться, они по-прежнему выстраивались цепочкой вдоль парапета. Место, на котором стоял Карл Гектор, не занимали, я каждый раз видел зияющую в воздухе дыру.

Но вот снова наступило воскресенье.

— Вернулась семья, — сообщил он, как только я подошел к нему. — Мне только удалось освободиться.

— Неужели ты не рад, что они вернулись?

— Рад, конечно. Был с ними весь вчерашний вечер. Теперь только по субботам и воскресеньям я могу распоряжаться собой, как хочу.

Да, жизнь, видно, снова взвалили ему на плечи. В голосе собеседника не звучало ни ненависти, ни внутреннего сопротивления — лишь констатация факта.

— Ты обещал пригласить меня домой, чтобы показать, как живешь, — напомнил я ему. — Я пошел бы.

— Что ж, договорились. Сейчас схожу и позвоню, что мы придем вместе.

Он освободился от рыбалки на час раньше обычного. Мы сели на автобус и доехали до его дома на Рингвэген. Мне показалось, пригласил он меня без особой охоты, но, вероятно, не хотел нарушить слова.

— Не рассчитывай ни на что особенное, у нас все просто, — предупредил Карл Гектор.

— О чем ты говоришь? Неужели я жду приема с шампанским и икрой? Тем более в воскресенье, когда все закрыто. Хочется посмотреть, как ты живешь.

Конечно, я не думал увидеть запущенный и грязный дом и не ожидал встречи с семьей, живущей в крайней бедности. Тем не менее жилище Карла Гектора представлялось мне почему-то обставленным безвкусной дешевой мебелью, с несвежими обоями и голыми стенами. Отношения между мужем и женой предполагались если не открыто неприязненными и напряженными, то, во всяком случае, равнодушными, заношенными в течение долгого супружества. Настоящего взаимопонимания между ними я встретить не ожидал.

Когда мы расходились вечером после посещения кладбища, он обмолвился о своей жене, как о «старухе». После я вспомнил об этом. Рабочие называют жен «старухами». Они никогда не говорят «моя жена» или «моя супруга». Словно здесь проходит линия раздела между ними и прочими классами. Директор или равное по рангу лицо всегда говорит о своей половине «моя жена». Та, в свою очередь, называет его «мой муж», или «мой супруг».

Эту особенность можно объяснить. Рабочий не хочет выражаться столь же самонадеянно и самоуверенно, как то делают буржуа, и поэтому выбирает шутливое, комичное, иногда даже ироничное «старуха». Тем самым он подчеркивает, что отказывается плясать под дудку «образованных» классов. И одновременно в самом слове намечаются пути отступления; оно подразумевает, что связь между мужем и женой не так вынужденно прочна и постоянна, как требует того буржуазная мораль.

— Папа пришел! Пришел папа! — услышал я голоса детей, как только ключ повернулся в замке.

Мы вошли. Общая комната оказалась намного просторнее, чем я предполагал. Посреди стоял круглый стол с вазой, наполненной виноградом и другими плодами юга. Вокруг нее был аккуратно расставлен кофейный сервиз. Ситцевая обивка стульев отливала веселыми голубыми тонами. Мне почему-то подумалось, что на время отпуска стулья закрывали чехлами. И я почти не сомневался, что жалюзи тоже были опущены, чтобы ничто в комнате не выцвело. Во всяком случае, шторы на окнах сияли непоблеклыми красками. Ковер полностью застилал полы. С потолка свисала нарядная люстра. Обстановкой дом обязан был скорее всего «старухе». На минуту мне почудилось, что я попал в образцовую витрину на выставке-продаже.