Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

разговора. Я догадываюсь, почему, и просыпаюсь. За окном рождается новый

день моей жизни…

«Иосиф Беленький, можно просто – дядя Ося», – представился маклер.

Дядя Ося оказался вертлявым и разговорчивым. Он умело плел паутину

разговора своей живой речью и, играя словами интернациональной страны,

пытался доказать, что все вокруг жулики. И только он, Иосиф Беленький, спит

и видит, как помочь бедным репатриантам.

– Генацвале, – горячился Ося, – тебе просто катастрофически повезло. Поверь,

дарагой, я тебе сделаю такую квартиру, клянусь здоровьем тети Песи, у

Ротшильда такой не найдешь. Век будете вспоминать дядю Осю!

Под Осины шутки и прибаутки закончился первый день иммиграции в

маленьком захолустном городке, затерянном где-то в самом сердце Ближнего

Востока. Что оставалось делать, как не верить оборотистому маклеру?

Ночь прошла в третьесортной гостинице, своим длинным коридором

напоминавшей московскую коммуналку. Какой-то сладко-приторный запах не

давал уснуть Тимофею Дудикову, прозванному когда-то в андеграундских

кругах города Запыльевска Тимохой. Он ворочался, вставал, мешал жене и

сыну, курил у окна, вслушиваясь в темноту южной ночи. Где-то у освещенных

желтым светом луны сопок дремотно бурчало Галилейское море… В небе уже

тухли звезды, эти немые спутники вечности, когда Тимоха заснул.

Тишину солнечного декабрьского утра со щебетом ласточек за окном (вот,

оказывается, та теплая страна, где зимуют ласточки, о которой рассказывал

когда-то учитель зоологии) нарушил возникший как черт из табакерки юркий

маклер. Под окном пыхтела и стреляла мотором пластмассовая машина

неизвестной марки, и шофер в шапке «горный обвал» кричал что-то гортанным

иностранным языком вдогонку дяде Осе. На все крики маклер отвечал

короткими фразами, сразу засевшими в Тимохиной голове, «Каха-каха» (так-

так) и «игие беседер». По выражению лица и визгливому голосу маклера

Тимоха пытался понять, что означают эти слова, но, так и не осилив смысловой

нагрузки, стал распихивать нехитрый эмигрантский багаж по пластмассовому

кузову автомобиля. Дядя Ося дал сигнал к отправке и, стрельнув бензиновым

облачком, машина, грохоча довоенной сковородой, бесстыдно вылезшей из

матерчатого баула, медленно поползла в гору, на вершине которой находилась

обещанная дядей Осей обитель. Минут через двадцать олимовская процессия

остановилась у лишенного архитектурных излишеств трехэтажного строения.

Маленькие зарешеченные окна и горький серый цвет стен делали его похожим

на «Дом скорби».

У входных покосившихся массивных дверей висел облупившийся херувим

(наверное, дом знал и лучшие времена). Привычный к людским переездам,

равнодушно наблюдал он, как летят на розовеющий утренний асфальт

Тимохины пожитки. Вскоре «Горный обвал» хлопнул пластмассовой дверью

своей колымаги и исчез в тесных лабиринтах нижнего города.

Дядя Ося игриво поддел тупоносым башмаком антикварную сковородку, и,

подхватив фибровый чемодан с карандашной пометкой «Рабочая обувь»,

скомандовал: «За мной!»

Так Тимоха оказался у двери, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет.

Прочитав на лице клиента явное недоумение, посредник объяснил, – «Раньше

здесь жил натуралист-ботаник, оттого и цвет такой», но, заметив, что такое

объяснение малоубедительно, Ося саркастически добавил – «Э, биджук, ты что,

не мужчина, «кистачка» возьмешь и сделаешь под «арэх».

В прихожей оборотистый посредник, косясь на золотые часы, спрятанные в

густой шерсти здоровой руки, потребовал свой маклерский процент, и под «Зай

гезунд» бесшумно испарился. Тимоха втащил свои баулы и фибровый чемодан

в салон. Открывшаяся семейству картина была весьма печальной.

Ядовито-зеленый цвет (цвет жизни) свирепствовал повсюду: двери комнат,

кухонный холодильник, газовая плита, платяной шкаф и даже тряпка,

служившая входной дверью в душевую – все носило этот жизнеутверждающий

цвет. Из обещанной мебели – колченогий стол, два стула викторианской эпохи и

чудо электроники 30-х годов – выкрашенный в вызывающе желтый цвет

немецкий радиоприемник «Грюндик».

Выгоревшие стены со множеством дырок разных диаметров свидетельствовали

не то о террористическом акте, не то о бывшем изобилии произведений

изобразительного искусства. То тут, то там висели картинки из «Плейбоя» с

надписью по-русски «Их нравы». Завершала композицию огромная надпись

цвета ультрамарин «Тайм Нью Роман – Richard Avedon». За окном «тихой

обители» открывался захватывающий вид на общественный туалет, силуэт

которого размывал набросившийся на город дождь.

В заботах первых дней пробежала неделя. Как-то сырым промозглым

вечером Тимоха вспомнил, что не хлебом единым жив человек и принялся

налаживать «Грюндик» для приема эфира. Наторенный практикой бдений у

радиоприемников и спидол, он вскоре вышел на местные радиостанции, певшие на языке, из которого Тимофей улавливал только знакомое от дяди Оси

«Каха-каха» и «Йегие беседер». Их в свою очередь перебивал голос муллы,

заунывно тянувший «Аллах акбар». Освоившись с местным эфиром, Тимоха

перешел к коротковолновому. Где-то между городами Варшава и Москва сквозь

треск и шум эфирных помех прорвалась песня:

«Когда зажигаются звезды в небе ночном,

Память непрошеным гостем входит в мой дом»

Трудно передать сюрреалистичность этой картины. Дождливый вечер. Чуждое

уху «Йегие беседер»… Завывание муллы. И Т. Дудиков, вчерашний ловец

вражьих станций, а сегодня человек, лихорадочно пытающийся задержать

русские слова на германском «Грюндике».

«В эти минуты твои оживают глаза,

В них, как и прежде, невольно таится слеза..»

И снова треск помех заглушали слова певца.

«Я приглашу на танец Память,

И мы закружимся вдвоем,

И вместе с нами, вместе с нами

Помолодеет старый дом.»

– Мой уже не помолодеет, – грустно сказал Т. Дудиков ускользающему в треске

помех певцу. Старый дом, да и не дом вовсе, а так, крохотная малосемейка,

была сдана Тимохой по описи жилкоммунальной конторе N5. К вечеру в ней

уже жил какой-то угрюмый субъект. И дороги туда, где, -

«Кружатся даты,

Свечи горят

В рамке багетной

Опять оживает твой взгляд», – мне уже нет.

– Пел Игорь Тальков. А сейчас на волнах «Маяка» прозвучит репортаж о

готовности канализационной системы Москвы к зимнему периоду…,– голос

диктора стал трещать, щелкать, тускнеть и вскоре вовсе потонул в ночной

молитве муллы. Тимофей еще немного покрутил настроечный барашек в