Ингер Эдельфельдт - Удивительный хамелеон (Рассказы)

Она вернулась домой и спряталась. Шли каникулы, но все были дома.

Муж сидел в своей комнате вместе с Джоном. Они там болтали или, может, играли во что-нибудь. Конечно, она могла пойти к ним. Но с таким лицом идти нельзя.

Она была одна. На улице было в разгаре лето. За окном бушевала роскошная бесстыжая природа.

На кухне об оконное стекло бьется шмель. На кухне, которая уже никогда не станет снова обычной комнатой.

На белой стене висит бабушкино заляпанное зеркало. Над ним Мария повесила старую Инину соломенную шляпу. При виде шляпы она ничего не чувствует.

Инина шляпа. Инина шляпа на Ининой голове. Маленькая беленькая Ина бегает на солнце. Мне хочется плакать, но я ничего не чувствую. Я сделана из того же серого сухого материала, что и старое осиное гнездо. И у меня внутри тоже как будто кишат ядовитые насекомые.

Когда я куда-нибудь выхожу, люди смотрят на меня с уважением. Хочется высунуть язык или рассмеяться им в лицо неестественным безумным смехом.

Мой муж выглядит таким спокойным, почти безмятежным. Наверное, потому, что он не настоящий отец Ины. Где-то в глубине души он, может быть, чувствует облегчение.

О чем я думаю? Ко мне подступает безумие?

Хочется выдернуть один за другим из головы все волосы. Пройтись по улице с идиотской ухмылкой, приклеенной на лицо, безумно бормоча и безумно хохоча.

Я должна пройти по этой черной воде.

Можно скорбеть правильно. Я скорблю неправильно.

Предполагается, что я пройду по этой черной воде.

Они стоят на берегу и говорят, какая я молодец. Но не долго. У них не хватит терпения. Почему скорбь ее не облагораживает? Почему она вся пропитана ядом? Почему отец увозит сына на рыбалку? Почему она так улыбается?

Позвольте мне утонуть, позвольте мне не идти дальше. Одной, с приклеенной идиотской ухмылкой, как шрам через все лицо. Утопите меня, убейте меня.

Шмель бьется о стекло, жужжит. Она должна прекратить этот шум. Берет газету и хлопает по стеклу. Но она не убила шмеля, он падает на пол и лежит на спинке. У него дергаются ножки и трепыхаются крылышки.

Она смотрит на него, как он борется, как будто в этом есть какой-то смысл. С переломанными ножками и поломанными крылышком. Ее охватила злоба, сильная и мучительная.

Мария ударяет по нему снова. Она бьет и бьет и не может остановиться; бьет до тех пор, пока на глазах не выступают наконец слезы.

Кто-то ей сказал, что Господь проверяет людей, задает им сложные уроки. Во всем есть свой смысл.

Это было сказано в утешение, тот, кто сказал, сам потерял близкого человека.

Мария опустила голову, чтобы скрыть, что ее это не утешило. Она думала: «Можешь оставить себе своего Бога, Урсула. Своего Бога — школьного учителя».

Урсула сказала, что молилась за нее.

Мария заставила себя сказать «спасибо», потому что знала, что Урсула отдает ей все, что у нее есть; и что, по крайней мере, одной из причин, по которой она здесь сидела — такая нервная, с заплаканными глазами и одетая во все нарочито черное, — было желание поддержать Марию.

Но в эту ночь Мария не стала принимать снотворное, она лежала на кровати и размышляла.

Размышляла о том, что не может поверить, будто есть какой-то смысл и уроки.

Дует сильный ветер, думала она. Ветер должен дуть. В этом ветре нет никакой любви, он просто играет. Испытывает все новые комбинации. Поэтому люди должны быть смертны. Они были созданы, чтобы умереть, чтобы ветер мог неистовствовать, объезжать все новых лошадей.

Конечно, ветер создал людей по своему образу и подобию: ненасытные, любопытные, эгоистичные, производящие, одержимые идеей своего продолжения. Человека ведет ветер, ветер был и в ней, одновременно знакомый и непонятный, близкий и чуждый.

Но ветер не думал о человеке, он думал только о себе самом.

Урсула молится за меня, вопреки этому ветру. О чем она просит своего Бога для меня?

Господи Боже, дай Марии понять смысл жизни и смысл смерти?

Но Мария не хочет ничего понимать. В смерти ее ребенка не может быть никакого смысла.

И все же уже на следующее утро Мария послала открытку с цветочками: «Дорогая Урсула, спасибо за участие и поддержку в нашем горе».

— Оставь это, тебе будет только хуже, — сказал ее муж.

Он так говорил уже много раз с тех пор, как Мария достала с чердака коробку.

Это была большая коричневая картонная коробка, в которой лежали все Инины старые вещи.

Сначала Мария их только перестирала и погладила. Все должно быть тщательно выглажено, каждая складка и каждый уголок воротничка. Если вдруг обнаруживалась какая-нибудь дырочка, ее надо было залатать.

Огромные кучи одежды — все было сохранено. Одежда пропитана воспоминаниями, образами. Мария часами сидела, обложив себя со всех сторон этими вещами.

— Разве это может помочь тебе? — сказал муж. — Ты только мучаешь себя.

Мария покачала головой.

По ночам она тоже подолгу рассматривала содержимое коробки. Устанавливала разное освещение, изучала цветастые узоры, фасоны, смотрела на одежду, словно это был кто-то живой.

Она вспоминала старое лоскутное одеяло своей бабушки; как эти мягкие разной формы лоскутки были для нее целым царством. Волшебная сказка, в которую можно было соскользнуть взглядом, когда чувствуешь себя пустым и покинутым.

Теперь таким же взглядом Мария смотрела на ткани, которые покрывали тело Ины, и они неожиданно оказались удивительно красивыми, они сияли.

Что-то случилось с ее зрением. Она видела обнаженную, отточенную красоту во всем. Стоило ей взглянуть на какую-нибудь вещь — она загоралась. Она часто дышала, словно влюбленная. Она испытывала острое наслаждение, священное, но вместе с тем почти сексуальное; за это она немного упрекала себя.

Потом уже, крепкая задним умом, Мария подумала, что это, наверное, чувство пытается таким образом смягчить боль. То же самое она чувствовала, когда умерла мать, но в тот раз это наступило быстрее. Она тогда долго смотрела на цветы, и случилось то же самое: сила их света стала вдруг такой пронзительной, что она всем телом почувствовала сладострастную дрожь. На могиле собственной матери.

Все это появляется внутри нас, чтобы у нас были силы жить дальше, подумала она.

Мы переполнены, нас раздирает на части то, что заставляет жить дальше, и то, что заставляет нас умереть. Удивительно, что мы еще не сошли с ума. Хотя, с другой стороны, мы как раз сошли с ума.

Была ночь, и она сидела, обложенная одеждой.

Теперь она знала, что надо делать. Это имело смысл; хоть что-то имело смысл. Она сошьет из одежды лоскутное одеяло памяти Ины. Это будет самое красивое лоскутное одеяло на свете; раскаленное одеяло. Теперь это будет ее уроком.