Джером Бар - Супермен (сборник)

— Собирайте, черти, собирайте! — крикнул кто-то голосом басистого попугая, — Ну, веселее!

Я быстро ползал по полу, охотясь за бумажками и золотыми, избегая медяков. Я быстро смахивал деньги с ковра и смеялся, чтобы не так больно било электричество, — как ни странно, оказалось, что я могу с ним справиться. Потом они стали вталкивать нас на ковер. Смущенно смеясь, мы вырывались у них из рук и продолжали охотиться за монетами. Нас было трудно схватить, мы были мокрые и скользкие. Вдруг я увидел, как парня, который лоснился от пота, словно цирковой тюлень, подняли в воздух и бросили мокрой спиной на электрический ковер; он закричал и буквально заплясал на спине, отбивая локтями бешеную чечетку; мускулы у него дергались, как у лошади, облепленной слепнями. Наконец ему удалось скатиться на пол; лицо у него было серое, и никто не попытался его остановить, когда он выбежал вон под оглушительный хохот.

— Берите деньги, — кричал распорядитель. — Это честная американская звонкая монета.

Мы гребли и хватали, хватали и гребли. Теперь я на всякий случай старался не приближаться к ковру вплотную; но вдруг на меня жарко дохнули сверху перегаром — словно окутав вонючим облаком, — и я ухватился за ножку стула. На стуле кто-то сидел, и я вцепился в нее изо всех сил.

— Пусти, черный! Пусти!

Надо мной нависло толстомясое лицо: он пытался оторвать меня. Но тело у меня было скользким, а он был чересчур пьян. Я увидел, что это мистер Колкорд — хозяин сети кинотеатров и «увеселительных заведений». Он хватал меня, но я каждый раз выскальзывал из его рук. Завязалась настоящая борьба. Ковра я боялся больше, чем пьяного, поэтому ножку не выпускал — и с удивлением обнаружил, что, наоборот, пробую его опрокинуть на ковер. Замысел был чудовищный — но, кажется, я занялся этим всерьез. Действовал я незаметно, и тем не менее, когда я схватил его за ногу и попробовал свалить со стула, он с хохотом встал и, уставясь мне в глаза совершенно трезвым взглядом, с размаху заехал носком в грудь. Ножка стула вырвалась у меня из руки, и я отлетел кубарем. Я прокатился словно по жаровне с углями. Мне показалось, целый век пройдет, пока я скачусь с ковра, — целый век меня прожигало до самого нутра, до самого последнего испуганного вздоха, и вздох этот был палящим, раскаленным, как будто перед взрывом. «Миг — и все будет кончено, — подумал я, выкатившись за ковер, — Миг — и все будет кончено».

Но нет: меня ждали с этой стороны — нагнувшись на стульях, апоплексически налившись кровью. Увидя протянутые пальцы, я откатился от них, как плохо принятый волейбольный мяч, откатился обратно на угли. На этот раз я, по счастью, сдвинул ковер с места и услышал, как зазвенели на полу монеты, как ребята кинулись их подбирать, а потом — голос распорядителя:

— Ну все, ребята, хватит. Идите одевайтесь и получайте деньги.

Я лежал как мокрая тряпка. Казалось, всю спину исхлестали проводами.

Когда мы оделись, пришел распорядитель вечера и дал нам по пять долларов; Татлока за победу на ринге наградили десятью. Потом он велел нам уйти. «Речь произнести не удастся», — подумал я. С отчаянием в душе я выходил в темный переулок, как вдруг меня остановили и велели возвращаться. Я вернулся в танцевальный зал — люди там вставали со своих мест, собирались кучками, разговаривали.

Распорядитель постучал по столу, призывая к молчанию.

— Господа, — сказал он, — мы чуть не забыли один важный номер в нашей программе. Самую серьезную часть, господа. Этого молодого человека пригласили сюда выступить с речью, которую он приготовил ко вчерашнему выпускному вечеру.

— Браво!

— Мне сказали, что это самый способный парень у нас в Гринвуде. Мне сказали, он знает больше умных слов, чем карманный словарик.

Аплодисменты и смех.

— Итак, господа, прошу вас уделить ему немного внимания.

Во рту у меня пересохло, глаз болел, а публика продолжала смеяться. Я начал медленно, но наверно, еще не владел голосом, потому что разделись крики: «Громче! Громче!»

— Мы, молодое поколение, славим мудрость выдающегося вождя и просветителя, — выкрикнул я, — который первым изрек следующие пламенные слова мудрости: «Корабль, много дней скитавшийся по морю, вдруг завидел дружественное судно. На мачте злополучного корабля был вывешен сигнал: «Воды, воды! Умираем от жажды!» С дружественного судна ответили: «Черпните за бортом, там, где стоите». Капитан терпевшего бедствие корабля внял совету, спустил ведро за борт и поднял его с прозрачной пресной водой из устья Амазонки». И, подобно ему, я говорю, его же словами: «Тем, кто надеется улучшить условия своей жизни в чужой стране или недооценивает на Юге важность дружественных отношений с белым человеком, который является его соседом по дому, я скажу: «Черпайте там, где стоите, — смело вступайте в дружбу с людьми всех рас, среди которых мы живем».

Я говорил механически, но с огромным пылом, не замечая, что люди все еще смеются и разговаривают; потом мой разбитый рот наполнился кровью и я чуть не задохнулся. Я кашлянул, хотел прервать речь, подойти к одной из латунных урн с песком, но несколько человек — а главное, директор — все же слушали меня, и я побоялся. Проглотил все это — и кровь, и слюну, и прочее — и продолжал речь. (Сколько терпения было у меня в те годы! Сколько энтузиазма! Сколько веры в то, что мир устроен правильно!) Я заговорил еще громче, не обращая внимания на боль. Но они все равно болтали, все равно смеялись, словно глухие с грязными ушами, забитыми ватой. И я заговорил с еще большим жаром. Я не слушал их и все сглатывал кровь, так что даже затошнило. Речь будто удлинилась в сто раз против прежнего, но я не мог пропустить ни единого слова. Надо было сказать все, донести, передать малейший нюанс, хранившийся в памяти. Мало этого. Стоило мне произнести слово чуть подлиннее, как несколько голосов хором требовали повторить. У меня было выражение «социальная ответственность», и они завопили:

— Какое ты слово сказал, парень?

— Социальная ответственность.

— Что?

— Социальная…

— Громче!

— …ответственность.

— Еще раз!

— Ответ…

— Повтори!

— …ственность.

Зал разразился хохотом, а я — наверно, оттого, что все время сглатывал кровь, — забылся и нечаянно выкрикнул фразу, которую постоянно осуждали в газетных передовицах и обсуждали в частных разговорах.

— Социальное…

— Что? — заорали они.

— Равенство.

Во внезапной тишине смех повис, как дым. Я в недоумении огляделся. Зал недовольно шумел. Распорядитель выскочил на середину. Послышались враждебные выкрики. Я ничего не понимал.

В первом ряду маленький сухой человечек с усами крикнул:

— Еще раз и медленней!

— Что, сэр?