Рена Арзуманова - Пломбир в шоколаде

– Выпьем, доча?

Я кивнула, совсем не задумываясь о том, что папа не видит этого моего кивка. Но он тем не менее наполнил обе рюмки водкой. Одну передал мне. Он не требовал, как мама, чтобы я села на стул, чтобы всё делала правильно, по этикету. Ему было очень комфортно чувствовать своей спиной тяжесть моего тела.

– Я недели две назад расчищал чердак. У меня появилась идея сделать там отдельную комнату для твоего Федьки. Он уже пацан взрослый, негоже ему с малышнёй в одной детской ночевать.

Я выпила водку одним глотком. Ничего не почувствовала, только слёзы побежали быстрее. Я знала эту папину манеру: разговор о главном начинать издалека. Сейчас он начнёт долго рассказывать о своих замыслах в отношении комнаты для моего старшего сына, которому всего-то десять лет, и он вполне мог бы ещё ночевать в одной комнате с восьмилетним Санькой и Машей. А потом признается, что ему надо торопиться, чтобы всё успеть. Торопиться потому, что есть причина… Есть причина, по которой он боится не успеть. Есть причина, которая заставила его купить гроб…

– И знаешь, что я нашёл на этом чердаке среди давно заброшенных вещей?

Я отрицательно помотала головой.

– Я нашёл аппарат для выжигания по дереву.

– Аппарат для выжигания? – удивлённо переспросила я и слизала с губы солёные слёзы. Я готова была безмерно долго обсуждать аппарат для выжигания, лишь бы только папа не перешёл к тому, о чём мне страшно было даже думать. – Я и не знала, что у нас такой аппарат был. Ты хочешь подарить его моим мальчикам?

– Твоим мальчикам? Нет, и в мыслях такого не было. Современные мальчики даже и не знают, что это такое. У них другие игрушки. Я сам выжигать буду!

– Сам? – я перестала обнимать папу. Мне уже было не так страшно. Обогнув его внушительную фигуру, я села на второй табурет. Напротив. Лицо в лицо. Глаза в глаза. Папа выглядел спокойным. Не может человек, который готовится к смерти, выглядеть так спокойно. Или может? Ведь я всю свою жизнь была уверена в том, что папа может всё. Сколького ещё я о нём не знаю?

– Да, сам. Я всю жизнь об этом мечтал. Ещё когда пацаном был. У нас тогда какие развлечения были? Да никаких, а тут вдруг все выжигать кинулись. У кого было увеличительное стекло – тот король! Первый парень на деревне. А мне мамка выжигать не давала…

– Почему не давала?

– Не знаю, доча. Вернее, сейчас знаю, а тогда не понимал. Считал её злой и склочной. Да она и была злой и склочной. Что она хорошего в жизни видела? Ничего! От такой жизни, как у неё, каждый бы склочным стал. Всю жизнь в колхозе горбатилась. Только замуж вышла, только первенца родила – война началась. Папу, конечно же, на фронт забрали. А у баб в деревнях свой личный фронт открылся: им то ли за урожай бороться надо, то ли за мальцов своих. За урожай мама боролась и душой, и телом. Как же – всё для фронта, всё для победы! Там муж. А Сеньку, брата моего старшего, не уберегла, схоронила. От голода он умер. И знаешь, Васька, что мне обиднее всего? Что я всё про мамку свою начал понимать вот только-только… – папа разлил по рюмкам остатки водки. – Давай, доча, помянем маму мою, Анастасию Иосифовну. Пусть земля ей будет пухом.

Мы молча выпили. Не чокаясь. Мы сегодня весь день пьём не чокаясь. Как на поминках. Кого хороним? К чьей смерти готовимся?

– На чём я, доча, остановился? Ах да… Сеньку мама схоронила. Потом и война закончилась. Всё плохое рано или поздно заканчивается. И хорошее, что характерно, тоже заканчивается. Ничто не вечно. Даже память. Вот не станет меня – кто мою мамку вспомнит?

– Я вспомню. Ты только не умирай так сразу, пап. А бабушку я хорошо помню. Пироги её помню.

– Пироги… – папа усмехнулся. – А знаешь, доча, пока мама к нам сюда, в город, не переехала, я и не знал, что она такие пироги стряпать может. Даже злился на неё, что мне, мальцу, не пекла. И вот только недавно понял – не из чего ей те пироги печь было. Беднее нас в деревне никто тогда не жил. Хотя только маме и привалило такое счастье, что муж с войны вернулся. Без двух ног, контуженный, но, как ни крути, мужик в доме. Меня вот состряпал. Я день в день через девять месяцев после его возвращения родился. Папу летом сорок четвёртого комиссовали, а я аккурат в мае сорок пятого народился. В победный месяц. Страна ликовала, и мамка моя ликовала. Гордилась, что смогла дитё выносить и родить, что не растеряла своей женской сущности. Бабы над мамой за это всю жизнь подшучивали, она краснела, но голову гордо держала. А то как же! Ей, не самой красивой в деревне, такое счастье привалило – мужик с войны вернулся! Завидовали ей даже. И эта зависть соседок очень маме льстила. Помогала жить, помогала человеком себя чувствовать. И это я, доча, к сожалению, тоже поздно понял. Мамки в живых уже не было. А тогда, ребёнком, злился ужасно. Всё думал: что она с этим обрубком, как с дитём, тетешкается. На руках его с постели за стол таскала. А я сам этих его культей стеснялся ужасно. А уж как выпьет, а он это дело уважал, так я от него под кроватью прятался. Только я нос наружу, а он в меня протезом. И ведь редко когда, гад, промазывал. Не зря на войне снайпером был. Но одно дело – бить фашистов, а другое дело – родного ребёнка. По моему разумению, должна была рука хоть раз дрогнуть. И мамка меня не защищала. Я от неё только и слышал, что терпи, мол, сынок. А за-ради чего терпеть – не объясняла.

Папа замолчал. Достал из кармана пачку сигарет без фильтра. Закурил. Протянул мне. Я отрицательно помотала головой. Мне безумно хотелось пить, но я не решалась уйти в дом. Мне не хотелось прерывать папин рассказ. Мне было безумно страшно от мысли, что он чего-то не договорит, о чём-то, очень главном, забудет, пока я буду ходить за водой. Забудет и… Нет, не умрёт, не станет папа умирать у нас на глазах, не в его это характере. Просто забудет и не договорит. А больше эту историю его детства договорить будет некому.

– Ни одного хорошего воспоминания об отце. Как такое возможно, доча?

Я пожала плечами.

– Мамку свою я хоть теперь понял. Понял, что и сам во многом виноват перед ней. Не помогал, хлопот доставлял, злился на неё. И её за многое простил. А батю – нет, не понял. Чего ему не хватало? С войны вернулся. Пусть без ног, пусть! Но вернулся ведь! Мамка с ним, как с иконой, возилась. А он ни одного доброго слова ей на моей памяти не сказал. И мне, пацану, ни одного доброго слова! А потом он стал гнить. Живьём. Какие-то старые раны вдруг открывались и гнили. А пацаны деревенские, как раз все поголовно, увлеклись выжиганием. Самые рукастые так Сталина на деревяшках выжигали, что любо-дорого смотреть. Ну и мне, конечно же, захотелось. Что я, не пацан, что ли? Я и увеличительное стекло у соседа за две картофелины выменял. А картофелины эти у того же пацана на огороде и украл. А мама упёрлась: нет – и всё тут! Никакого выжигания. Лупу у меня отобрала, спрятала, а потом соседка у неё эту лупу для своего сынишки на яйцо выменяла. Представляешь, доча, какой в те времена товарообмен был интересный? А яйцо это мама сварила и батю угостила. А мы с ней только смотрели, как он его съел за два укуса. С крупной солью. Я это как вспомню, так сразу же рот голодною слюной наполняется по сей день, хотя с того времени я этих яиц съел видимо-невидимо. Ан нет же, мне то яйцо покоя не даёт! Я как-то спросил у мамки, когда уже совсем взрослый был: за-ради чего она это сделала. А она и не помнила, представляешь? Я всю жизнь слюной давлюсь, а она всем всё простила и позабыла. Или не простила?