Рена Арзуманова - Пломбир в шоколаде

Папа поднял бутылку, повертел её в воздухе, убедился, что она пуста.

– А почему же тебе мама выжигать не позволяла? Ведь вроде это совсем безобидное занятие?

– Не знаю, Васенька. Не знаю. То её запах горелого дерева раздражал, то запах лака, который я у пацанов подворовывал и свои самоделки им покрывал. А вот смердящий запах гниющего отца не раздражал, она его, как дитё, каждый день настоем ромашки обмывала. Ромашка эта, конечно, как мёртвому припарка, но других настоев тогда не было. Марганцовка на вес золота была, а золота у нас отродясь не водилось. Разговорился я что-то, а на пустую бутылку разговор не клеится. Как ты думаешь, мать нам выдаст ещё чего-нибудь выпить?

– Я бы не стала рисковать, – честно призналась я.

– Ну, и я не стану. Она сегодня какая-то раздражённая. Даже не пойму – с чего?

Я выразительно посмотрела на гроб. Папа проследил за моим взглядом и улыбнулся. Как-то радостно улыбнулся. Перед смертью так не улыбаются. Хотя откуда мне знать, кто в каком настроении эту самую смерть встречает? Может, тот, кому она во благо, кого избавляет от страшных болей и страданий, именно так и улыбается. Но папа совсем не выглядит человеком, которого мучает болезнь.

– А с чего я вообще весь этот разговор начал, доча? – папа смотрел на меня растерянно. – Ах да! С того, что затеял я уборку чердака. Разбирал всё ненужное, что за годы жизни накопилось. И столько там всего ненужного. На что жизнь тратим, Васенька? А вот аппарат для выжигания очень меня порадовал. Ты знаешь, мне его мамка подарила. Когда к нам в город, в этот самый дом, мною построенный, жить переехала. Когда уже ты у нас народилась. Когда я уже сам взрослым мужиком был. Когда мне этот аппарат совсем и не нужен был – она мне его подарила. Я тогда, хорошо помню, подумал, что мамка так ко мне подлизывается. По-деревенски просто и хитро. Как благодарность за то, что мы её в город жить взяли, что не оставили одну помирать в деревне. С какой же ещё целью можно дарить то, что человеку сейчас совсем и не нужно? А вот сейчас, как нашёл этот её подарок, так вдруг понял, что не подлизывалась она, нет! Не задабривала меня, а прощения у меня таким образом просила. Что бы мне этого тогда не понять?! Что ж мы все только задним умом сильны? Когда уже обнять и простить некого? И так мне, доча, в ту минуту моего понимания захотелось в детство вернуться! Да с этим аппаратом! У всех пацанов лупы, а у меня – целый агрегат! Может быть, моя жизнь, сделай мне мамка такой подарок тогда, когда мне десять лет было, совсем по-другому бы пошла?

– А ты бы хотел другой жизни, папа?

– Хотел бы я другой жизни? – папа внимательно посмотрел на меня. – Не знаю, доча. Я даже не знаю, хотел бы я другого детства. Я за эти дни столько всего передумал. Я мамку понял. Наконец понял. Понял, что жил я не хуже, а даже лучше многих пацанов в деревне. Их мамки били, а меня она пальцем за всю жизнь не тронула. Раздражалась – да, кричала, но чтобы ударить – нет, не припомню такого. А скажи мне, кто бы на её месте не раздражался при жизни такой? Никакого бабского счастья. И то, что всё моё детство она тетешкалась не со мной, а с батей, я ей тоже простил. Она знала, что я вырасту, встану на свои ноги и пойду по жизни без костылей, а вот батя…

Папа глубоко затянулся, замолчал. О чём-то своём, прищурившись от сигаретного дыма, думал. Я не решалась прервать его молчания. Наконец решилась открыто посмотреть на гроб. Смело смотрела, как на врага. Неожиданно для себя поняла, что мне нравился запах свежих досок, из которых гроб был сколочен. Мне стало стыдно. Враг не должен привлекать ни одной чертой. Иначе он перестанет быть врагом.

– Нет, я бы не хотел другой жизни, доча.

Я вздрогнула и перевела взгляд на папу.

– И детства другого бы не хотел. А уж сейчас без мамки твоей, без тебя и Маркизы, без твоих пацанов и Машеньки я себя даже и не мыслю. Мне очень нравится с вами жить, с вами не соскучишься.

– Вот и живи, папа! – я вскочила с табурета, обняла папу, крепко обняла, как в детстве. – Не умирай, пожалуйста!

– Чего это вы меня все сегодня хороните? У меня и в мыслях нет помирать. Весна такая тёплая выдалась, дел столько ещё не переделано, с внуками ещё не наигрался. Чего ты это себе напридумывала?

– А гроб? – сквозь слёзы спросила я.

– А что гроб? Гроб как гроб. Раньше в деревнях мужики сами себе гроб тесали, заранее. И все к этому нормально относились. Мужик должен быть хозяйственным. И с дальним прицелом. А я сам сколотить не сподобился. Мать бы мне всю плешь проела. Ей бы точно не понравились стружки во дворе. Я гроб заказал у Кондратия с нашей деревни. Помнишь деда Кондрата?

– Нет, – я шмыгнула носом и отрицательно покачала головой.

– Конечно, не помнишь. У вас, у баб, память короткая. Вы хороших людей долго в голове не держите. Вы только тех, кто вас чем-то обидел, на всю жизнь в своей душе прописываете и носитесь с этими обидами как с писаной торбой.

– Ты тоже вот до сих пор на бабушку обижался. И на папу своего.

– Да, доча, обижался. Батю уж сколько лет не вспоминал, а как вспомнил, так мне эти детские обиды по глазам ударили. Стыдно стало. Вот я и решил этот гроб купить. И буду по нему выжигать. Всех, кого любил, кого люблю, на кого обижался, кого не понимал, – выжгу. А потом лаком покрою. И будет у меня гроб – любо-дорого смотреть. С портретами. Не хуже иконостаса.

Я в ужасе смотрела на папу. Папа был спокоен и даже как-то расслаблен. То, что он затеял, ему казалось нормальным. Подумаешь – выжигать по гробу.

– А мама знает? Знает, для какой цели ты гроб купил?

– Куда там – знает! Я не успел его во дворе сгрузить, как мать такой крик подняла, что я ей ничего и рассказать не успел.

– Надо было рассказать до того, как ты этот гроб купить решил.

– Ты так считаешь? – папа, усмехаясь, смотрел на меня. – Если бы я с твоей мамой заранее своими планами поделился, то лежал бы сейчас в местной больничке на обследовании. А ты бы со мной не водку пила, а морковный сок. Нет, Васенька, есть решения, которые мужик должен принимать один, без посторонней помощи.

– А давай, папа, сходим на могилу к бабушке, – неожиданно для самой себя произнесла я. – Я ей цветов нарву.

– Давай, Васька, – папа потрепал меня по волосам и улыбнулся. – Это ты хорошо придумала. Прежде чем начну заниматься тем, что затеял, поклонюсь маме, попрошу за всё прощения… А ты сейчас спать ложись, совсем ты от выпитого раскисла. А завтра, как проснёшься на зорьке, так и пойдём, Бог даст.

Это его «на зорьке» меня немного смутило, но я решила не спорить, чтобы сохранить ту благостную ноту, на которой завершился наш разговор. У меня никогда не получалось в родительском доме вставать на зорьке, очень сладко всегда спалось. Да и в городской квартире у меня это редко когда получается.