Евгений Титов - Игра в мечты

За стеной заговорили, потом зазвенели посудой, зашуршали и снова запели. Про колокола. «Как ты войдёшь в распахнутые двери».

Но вот взял гитару серьёзный и спокойный тенор. Он провел пару раз по струнам, проверяя строй, и запел близко к мотиву «Цыганочки», но по-другому, по-своему.

В конце, действительно, пошла «Цыганочка» и даже кто-то пустился в пляс, а кто-то свистнул оглушительно, по-настоящему, по-разбойничьи, засмеялся, и музыка начала удаляться, и голоса стали уплывать в ночи. «Стая» снялась с места.

Музыку уводили за турбазу. Вот голоса смолкли. Мечтатель полежал немного и вдруг уткнулся в подушку очками, которые забыл снять на ночь, и всем своим белым некрасивым лицом.

«Там, на улице, люди. Там, на улице, жизнь, крикливая, глупая, сентиментальная, живая, недоступная мне, прямо сейчас проходящая мимо окон твёрдой и быстрой походкой. Эту песню должен был сочинить и спеть ей – я!»

Последняя мысль прыгнула в голове неожиданно. Он вскочил, сел на кровати, спешно натянул туфли, кинулся вперёд к двери и толкнул её. Дверь в отместку толкнула мечтателя. Он вспомнил про крючок, нащупал его в темноте и оказался на улице.

На турбазе было тихо. Горели несколько фонарей у причала, по тёмно-синему небу плыли бледно-синие облака, лёгкий ветерок лизнул мечтателя в щёку, залетел в распахнутую дверь, несмело тронул занавеску маленького окошка и спрятался в ней.

Мечтатель постоял на ступеньках, немного послушал тишину и побрёл в сторону уборной.

Время ушло далеко за шесть часов, уже закончилась любимая передача Ивашкина «Ленинский университет миллионов» и приближалась польская многосерийная картина «Ставка больше, чем жизнь», а дискуссия была в самом разгаре. Из зала никто не ушёл, даже те, кто к получению автомобилей отношения совершенно не имели. Таких, по наблюдению мечтателя, было большинство. Они-то громче всех и спорили, бузили и уводили собрание в сторону.

Сначала Ивашкин пытался кричать, призывая зал к порядку, но много ли заика накричит? Карандашиком по графину – не тот контингент, класс-то рабочий в зале, настоящий гегемон, авангард, ему просто так рот не заткнёшь. И когда Ивашкин отбил руку об стол, а секретарша месткомовская закатила глаза, и её рыжий шиньон готов был свалиться со сцены, Ивашкин молча встал, и медленно начал спускаться по ступенькам к дверям с надписью «Выход». На последней он остановился и коротко буркнул через плечо, почти не заикаясь: «Ант-ракт». Задние ряды не слышали, но зато всё видели (как говорил один крановщик с высшим образованием, «большое видится на расстоянии», а Ивашкин ростом был под два метра). Передние ряды услышали, что сказал председатель, но не поняли, куда он собрался уходить (ибо «видеть – не значит знать», как шутил городской окулист).

По залу прокатилось: «Что он сказал? Что он сказал-то?» Ответы были разные. От простых предположений – «перерыв», «конец собранию», «шабаш», до фантастических – «говорит, пойду поссссс…» и «пошли вы все на…»

Через пару минут зал остыл. Мужики потянулись вслед Ивашкину на один из его обманных призывов. Некоторые женщины тоже вскочили – кто подышать, а кто, взглянув случайно на часы, всплеснул руками, вспомнив про костиков, светочек, валериков, томившихся в разных группах детсадов, и бросился нешуточными прыжками, сменяемыми лёгкой трусцой, в сторону города. Заводской автобус давно стоял в гараже.

В зале, кроме мечтателя, осталось несколько человек, в основном околопенсионного возраста. Наломавшись за смену, им не хотелось вставать, им хотелось только слушать. Они терпеливо ждали второй части трагикомедии, зная, что заставят Ивашкина на дежурном автобусе довезти их до города – заики уступчивы и добры.

Зал прокурили начисто, хоть большая фрамуга заднего окна была откинута на протяжении всего собрания. Хорошо, что на время перерыва один сметливый сварщик-спортсмен разодрал заклеенные на зиму огромные рамы и в полупустой зал хлынул свежий осенний воздух.

Мечтатель сидел, склонив голову, и глубоко дышал, чего не мог делать последние полтора часа, вентилировал лёгкие после соседей. Внешне он был спокоен, но внутри клокотало. Это не было похоже на извержение вулкана на Камчатке (он бы тогда разнёс зал в клочья) – на сход лавины в горах Домбая, накрывающей нерасторопных лыжников. Он вскочил бы тогда на сцену, а с неё на председательский стол и жахнул лезгинку с карандашом в зубах или, например, укусил за шиньон секретаршу. Он готов был на поступок, но – героический. Воспитание не позволяло ему опускаться до уровня Синицына из трубного, а тем более доставлять неприятности другим людям. Мечтатель просто сидел и ждал. Чего-чего, а ждать он умел.

Он ждал всю жизнь: то исполнения своих бесконечных мечт; то очереди за редкой книгой в библиотеке; то лета, которое ему ничего хорошего не приносило (в отпуск он уходил всё равно осенью или зимой – «Лето, ах, лето, лето звёздное, будь со мной»). Ждал зимы, снега, сосулек, бодрящего морозца, получал простуду и лежал в постели с температурой, ждал выздоровления. А весной приходилось снова ждать никчёмного лета. И так по кругу.

«А ведь у всех так же! Разве другие живут иначе? Просто у них ожиданий гораздо больше», – говорил он сам себе.

«У них, у других, ещё ведь семьи: жёны, мужья, дети. И этот ком разрастается. Они тоже всю жизнь ждут, только уже не замечают этого, как я. Короткие ожидания свистят вроде пуль у висков. К ним привыкаешь. С длинными ожиданиями сложнее, особенно, когда ждёшь в одиночестве. Мама не в счёт, мама любимая, но она меня никогда не понимала. Может, даже считала чуть-чуть идиотом, недалёким поздним ребенком с запоздалым развитием и замедленным взрослением. Так пристально и грустно смотрела порой на меня, а потом подходила и целовала в макушку».

«Сынишку-то вам нужно доктору показать. Какой-то он не такой, медленный, и лепка у него не получается, и аппликация кривенькая. Вы, мамаша, только не обижайтесь, у всех свой крест, у меня вот мать парализованная лежит – не встаёт третий год, что уж теперь, не бросайте вы сыночка-то. Покажите доктору».