Александр Рубцов - Нарцисс в броне. Психоидеология «грандиозного Я» в политике и власти

В отличие от советского периода, смысл нынешней борьбы за «российское влияние» сводится к уровню и тону переговоров: как мы с ними разговариваем – и как они позволяют себе разговаривать с нами

Рефлексия и самокритика здесь тем более уместны, что философия нарциссизма часто сама нарциссична и легко генерирует сверхмощные обобщения, приписывая свойства нарцисса эпохе, цивилизации и культуре, модерну и постсовременности. О «веке нарциссизма» пишет Джерольд М. Пост в книге «Narcissism and Politics. Dreams of Glory»: если убрать из политики деятелей с выраженной симптоматикой, их ряды «угрожающе поредеют». Сама идея изъять категорию нарциссических расстройств личности (NPD) из реестра DSM-V (Diagnostic and Statistical Manual of mental disorders) была мотивирована большой распространенностью «умеренных нарциссов» (в США их доля, по ориентировочным оценкам, превышает 10 % от всего населения). По данным того же автора, число студентов с признаками нарциссической личности выросло в два раза быстрее за пять лет от 2002 по 2007 год в сравнении с периодом с 1982 по 2006 год. Говорят о восходе «Generation Me» (Jean M. Twenge), связывая его в том числе с формированием «поколения Facebook» и других социальных медиа, но даже эта тема не слишком далеко увела бы нас от политики и социальности. Нарциссизм в широком смысле утверждается как «новое нормальное».

В политике сложнее. Считается, что эффектом нарцисса с элементами патологии отмечены всякие режимы, склонные к авторитаризму, диктатуре и тирании, особенно садистской. Нарциссизм, как и выраженная шизоидность, – характерная черта харизмы и харизматиков. Нарциссичны большие социальные сборки и идеологии – групповые, например профессиональные или классовые, партийные и государственные, национально-этнические, наконец расовые. Втягивание в коллективную самовлюбленность – нормальная составляющая всякой вербовки сторонников на идейно-эмоциональной почве.

Однако здесь мы опять натыкаемся на границу, отделяющую естественный и конструктивный нарциссизм от патологии. При этом важно не только количество проявлений, но и «качество наполнения» – само содержание порыва самовлюбленной души.

В мифе о Нарциссе и Эхо симпатичный юноша наказан смертельной влюбленностью не просто в себя, но именно в свое отражение. Зеркало здесь не технический момент, всего лишь позволяющий лицезреть себя (типовой нарцисс Павел Астахов сказал бы здесь: «Ну что, умылся?»). Нарциссизм «субъективно идеалистичен» уже тем, что субъект фиксирован именно на отражении – имидж, эфирная картинка, символический статус, просто впечатление и «впечатление второго порядка» (впечатление от впечатления). Нарциссу в конечном счете важно не то, как его реально оценивают, а как выглядит это чужое восприятие, как он сам это чужое восприятие воспринимает. Вы можете меня презирать и ненавидеть, но мне важно лишь, чтобы я сам мог убедить себя в вашем восхищении и обожании. С этой точки зрения даже фальсификация выборов лишь отчасти нужна для утверждения подавляющей, «выбивающей» легитимности; не менее важен самообман кривого зеркала, честно переживаемая иллюзия безумной популярности и сумасшедшей поддержки. Даже если нарцисс все понимает про рейтинги и расклады, это ничто в сравнении с наркотическим наслаждением прелестями упаковки с имитацией электорального оргазма.

В фильме «Сережа» ребенок по-взрослому реагирует на обманку в конфетной обертке. Массовое сознание легко покупается на такие шутки, более того, оно не хочет и просто боится развернуть обертку, а потому продолжает с умилением на лице послушно сосать фантик. Этим эмоциональным солипсизмом нарцисс как раз и отличается от обычного эгоиста, сколь угодно патологического. Эгоист преследует цели, нарцисс – отношение. Можно даже сказать: эгоист преследует реальные цели, нарцисс – нереальные отношения. Эгоист добивается своего в жизни – нарцисс тоже добивается своего, но в самомнении, тогда как реальная жизнь этим уходом в самолюбование неотвратимо разрушается. Отсюда сопряженное с нарциссизмом влечение к смерти, о котором упоминалось выше и будет далее, если доживем.

Все это в общем виде. В реальной идеологии и политике формируется особого рода тактика пустышки. Вековая мудрость народа гласит: пустая банка громче гремит. Но есть и обратная связь: грохот опустошает.

Если продолжить описанную ранее «игру в теорию с переходом на личности», легко увидеть, глядя на наши реалии, как, например, реализуются концепты национального, государственного «интереса» в нарциссической идеологии и политике – что здесь ставят во главу угла, а какими жизненными потребностями страны, общества и государства легко жертвуют ради возлюбленного отражения.

То же с «влиянием» и «мощью», когда боевая раскраска и победный клич важнее реальных успехов и самой боеспособности (когда «театр военных действий» в первую очередь именно театр, без кавычек, буквально).

В социальной политике выполнение реальных обязательств также разменивают на подыгрывание гипертрофированному коллективному самомнению – и большинство размен принимает. Фиксация на ценностях величия нации смиряет с обесцениванием национальной валюты, доходов и накоплений, личного достоинства, здоровья и самой жизни.

Те же проблемы с самобытными ценностями, которые поднимают Россию на недосягаемую другим народам высоту, но которые никто не может сформулировать так, чтобы это не выглядело карикатурой на живую мораль и установки населения, тем более элит.

Древняя притча «Вам шашечки или ехать?» – это в том числе о смысловой пустоте: об идеологии без идей, об аксиологии без ценностей и о культурной политике без культуры. А также о психологии самодовольной нищеты. Таксист машину пропил, и остались лишь «шашечки», зато много.

Один из ключевых штампов новой российской идеологии – «влияние страны в мире». В обычных ситуациях влияние прямо или косвенно конвертируется в национальный (государственный) интерес: влияют не ради самого влияния, но ради чего-то практически значимого. Это не отменяет пассионарности и национальной гордыни, однако всегда остается вопрос меры. Чаще пафос и гордыня нужны, чтобы мобилизовать массу на борьбу за интерес. «Патология» зашкаливает там и тогда, где и когда сутью активности становится удовлетворение гордыни, в то время как «реальный» интерес непоправимо страдает.

Слова «патология» и «реальный» здесь неслучайно взяты в кавычки. Идеократия, например, ничуть не менее правомерна, чем режимы шкурного интереса и функциональной рациональности – просто в ней другая «норма». И она всегда нарциссична: здесь положено любить Идею в себе, а не себя в Идее (хотя в жизни чаще наоборот). Но есть здесь и асимметрия. В СССР был тактический принцип: формулировка «это вопрос политический» оправдывала любой экономический абсурд и организационную дичь. Но в стратегии предполагалось, что новый строй победит также и в экономике, не говоря о рациональном знании и технологиях. Уже побеждает! Отсюда спутник, Белка, Стрелка и целый питомник космонавтов. Интеллектуально-духовное влияние в мире достигалось не только идеей справедливости, но и практическим оптимизмом, верой, что производительные силы уже завтра польются полным потоком и зальют всех по потребностям.