Елена Рождественская - Биографический метод в социологии

Что вытекает из такого подхода к пониманию социальной памяти, простимулированного рефлексией критического дискурса? Какие следуют возможности для социологического анализа? На наш взгляд, здесь принципиальны две основные задачи:

во-первых, работа по изучению селективной, интерпретативной и реверсивной функций социальной памяти и соответственно выявление механизмов искажения и стратегического управления социальной памятью, содержания политик меморизации. В отношении задач анализа индивидуальной биографии – это важный фрейм коллективных представлений, очерчивающий репертуар возможных толкований прошлого, наследуемый индивидом; во-вторых, изучение механизмов порождения социальности и мобилизационных функций социальной памяти (или, возможно, наоборот, блокирования определенных действий), которые реализуются в индивидуальных биографических стратегиях.

В отношении первой задачи представляются плодотворными развитие идей и эмпирическая апробация концепции Й. Рюзена [Рюзен, 2001; 2005], который предлагает следующие стратегии переработки прошлого на уровне коллективов, групп, сообществ:

1) анонимизация (манипуляция абстрактными терминами – вроде «судьба», «рок» и т. д.);

2) категоризация (включение фактов в разнообразные классификации, в которых они теряют свою остроту и превращаются в категории, а не реальные события);

3) нормализация (кризисы и конфликты в прошлом подверстываются под функционирование законов как частные проявления общих закономерностей, объясняемых человеческой природой);

4) морализация (историческая травма выступает в качестве предостережения, урока, требующего недопущения подобных ситуаций в дальнейшем);

5) эстетизация (травмирующий опыт превращается в материал для эстетического оценивания, благодаря чему коллективная память распадается на воспоминания отдельных людей, лишенные общезначимого характера);

6) телеологизация (оправдание порядка, обещающего предотвратить повторение произошедших событий);

7) метаисторическая рефлексия (снижает значимость произошедших событий за счет апелляции к всемирной истории и подчеркивания общеисторических процессов развития и изменения);

8) специализация (прошлое становится предметом исследования отдельных исторических дисциплин, в результате чего утрачивает свою целостность).

Культур-антропологический подход Й. Рюзена был разработан для решения специальной задачи изучения кризиса, возникающего при столкновении исторического сознания с опытом, выходящим за рамки представлений о социально-исторической норме, – катастрофическим опытом. Тем не менее осуществленный им анализ восстановления социальности при условиях посткатастрофических процессов содержит, на наш взгляд, полезную рамку анализа для биографий ХХ в., проструктурированных общими историческими событиями. По мнению Й. Рюзена, вообще обращение к микроистории, конкретным биографиям – это проявление внимания к способу, каким люди воспринимали и интерпретировали свой собственный мир, проникновение в сознание изучаемых людей в попытке вернуть им культурную самостоятельность восприятия их собственного мира характерным для них способом, который отличается от нашего [Рюзен, 2001, с. 12]. Утверждая оспариваемую методическую рациональность микроисторического подхода, он пишет, что «не существует памяти, абсолютно не претендующей на правдоподобие, и эта претензия основывается на двух элементах: внесубъективном (trassubjective) элементе опыта и интерсубъективном элементе согласия» [Там же, с. 13]. Если память – закрепленный и воспроизводимый, передаваемый в семейном и социальном нарративе опыт, то интерсубъективность – другой элемент исторического смысла; история немыслима без согласия тех, к кому она обращена. Но, как пишет далее Рюзен, «ее правдоподобие зависит не только от ее отношения к опыту. Оно зависит также от ее отношения к нормам и ценностям как элементам исторического смысла, разделяемым сообществом, которому она (история) адресована» [Там же], т. е. зависит от дискурсивных правил, которые создают интерсубъективное согласие.

Биография как история жизни менее прозрачна и доступна для понимания в отличие от родственного понятия жизненного пути, который отмечен вехами институционального нормирования. Благодаря этому мы всегда ощущаем разрыв между нормой и идентичностью, тем менее заметный, чем больше от нас ждут предсказуемого поведения. В этом смысле биография имеет двойную структуру. Первая из них, наиболее очевидная, обусловлена социальной подотчетностью и является следствием институциональных практик, формирующих типичные биографии. Вторая структура связана с Я-концепцией ее носителя и поэтому обременена предварительным, до вмешательства социолога, смысловым конституированием. Говоря хабермасовским языком, биография открывается как символически предструктурированный объект . Ее носители и населяющие историю персонажи обладают полнотой того дотеоретического, еще нами не проинтерпретированного знания, с помощью которого они в состоянии компетентно говорить и согласованно действовать как субъекты действия. Залогом вменяемой [8] Вменяемость понимается вслед за Хабермасом как способность ориентироваться на притязания на значимость, которые направлены на интерсубъективное признание в коммуникативном акте. им имманентной разумности выступает сам исследователь, такой же компетентный пользователь этого жизненного мира, но до той поры, пока он разделяет основные смыслы той же социальной группы, в которой их интерсубъективно производит и интерпретирует. Чужой жизненный мир не авансирует социальному интерпретатору роли естественного герменевта, что, собственно, и было сформулировано Э. Гидденсом. Он пишет о «двойной» герменевтике в социальных науках, постулируя не только зависимость описания данных от теории и зависимость теоретических языков от парадигмы, но и актуальность проблематики понимания уже при получении , а не только при теоретическом описании данных [Giddens, 1993, p. 158]. Эта естественная предынтерпретированность социального мира, заключенного в рамки биографии как истории жизни некоего актора, создает биографическую иллюзию о совмещении предмета и метода, о непроблематичном доступе к смысловому горизонту жизненного мира. О вытекающей из этого редукции полноты прожитого предупреждал П. Бурдье: «Писать историю жизни, трактовать жизнь как историю, т. е. как связное повествование о значимой и направленной последовательности событий – это, возможно, равноценно принесению себя в жертву риторической иллюзии, общим представлениям о существовании, укреплять которые литературная традиция никогда не прекращала» [Бурдье, 2002, с. 77]. Значение и направленность/ линейность отобранных событий суть артефакты создаваемого впечатления об идентичности жизни и истории о ней. П. Бурдье видит теоретический выход в «построении понятия траектории как серии положений , последовательно занимаемых одним и тем же агентом (или даже группой агентов), в свою очередь, в меняющемся пространстве и подчиненного нескончаемым трансформациям», отметая как абсурдную попытку «понять жизнь как уникальную и самодостаточную серию последовательных событий, не имеющих других связей, кроме как ассоциирования с неким «объектом», обладающим единой константой в виде имени собственного» [Бурдье, 2002, с. 80]. На наш взгляд, Бурдье здесь сводит биографический анализ к анализу фактически жизненного пути, который есть объективная траектория последовательно занимаемых социальных позиций актора, но при этом элиминирует нарративную составляющую биографического анализа.