Array Коллектив авторов - «Синдром публичной немоты». История и современные практики публичных дебатов в России

Фукс В. Я. (1889). Суд и полиция: В 2 ч. Ч. 1. М.: Университетская типография.

Хархордин О. В. (2011). От засилья общественности к силе публичного действия? // От общественного к публичному / Науч. ред. О. В. Хархордин. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге. С. 504–522.

Черная Л. (1989). Концепция личности в русской литературе второй половины XVII – первой половины XVIII века // Развитие барокко и зарождение классицизма в России XVII–XVIII веков / Отв. ред. А. Н. Робинсон. М.: Наука. С. 220–231.

Черных П. Я. (1999). Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. II. Панцирь-Ящур. М.: Изд-во «Русский язык».

Чечулин Н. Д. (1907). Наказ императрицы Екатерины II, данный Комиссии о сочинении проекта нового Уложения. СПб.: Тип. Императорской Академии наук.

Чижевский Д. И. (2007). Гегель в России. СПб.: Наука.

Элиас Н. (2001). О процессе цивилизации. СПб.: Университетская книга.

Юности честное зерцало (1740). Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению. СПб.: Императорская Академия наук.

Ястребцов И. М. (1833). О системе наук, приличных в наше время детям, назначаемым к образованнейшему классу общества. 2-е изд. М.: Университетская типография.

Calhoun C. (1992). Habermas and the Public Sphere / Ed. by C. Calhoun. London: The MIT Press.

Gleason W. J. (1981). Moral Idealists, Bureaucracy and Catherine the Great. New Brunswick, New Jersey: Rutgers University Press.

Habermas J. (1989). The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society. Cambridge: Polity Press.

Jones W. G. (1982). The Polemics of the 1769: A Reappraisal // Canadian-American Slavic Studies. Vol. 16. № 34. Fall – Winter.

Raeff M. (1985). Understanding Imperial Russia: State and Society in the Old Regime. New York: Columbia University Press.

Rose R. (1955). Twelve Angry Men: Stage Version by Sherman L. Sergel. Chicago: The Dramatic Publishing Company.

Что такое публичный язык? Какие элементы, семантические и стилистические, необходимы для такого языка? Если принимать противоположность двух преобладающих регистров языка в российской социальной действительности – официального и приватного регистров [63], – какое отношение с каждым из них может иметь публичный язык? С одной стороны, понятно, что важно задать эти вопросы в поисках эффективной коммуникации в общественных обсуждениях в современной России. С другой стороны, не менее важно рассмотреть, как сложилась сама противоположность между официальным и приватным регистрами и когда и как впервые в российской истории возник вопрос о возможности установить нечто похожее на публичный язык.

С этой точки зрения интересно изучать дореволюционный период российской истории: конец XIX – начало XX века, когда легитимность самодержавия становилась все менее очевидной. Это было время быстрых перемен и растущей критики существующих иерархий в социальном и культурном отношениях, с использованием представлений о демократии и о необходимости окончательного освобождения «народа». Тем не менее вряд ли наше современное понятие о «публике» – и, следовательно, о так называемых публичных дебатах – может совпадать с преобладающими в ту эпоху представлениями о «народе», его жизни и его культурном уровне. Как это ни парадоксально, само понятие «общество» оставалось еще тесно связанным с теми строгими иерархиями, которые так сильно критиковались образованной частью населения, считавшей себя «обществом». Кажется, что определенный уровень образования был непременным условием, позволявшим принимать участие в «общественных» дискуссиях. Поэтому противоположность официального и приватного регистров вряд ли была самым важным различием в связи с развитием и проведением подобных дебатов. Важнее был доступ к определенному уровню образования, даже по мнению тех, кто видел в «простом народе» основу желаемого преобразования политического и социального порядка.

С этих позиций можно рассмотреть различные формы деятельности второй половины XIX века в области образования, инициированные как государством, так и обществом. В этой области не существовало государственной монополии. При этом, хотя инициаторы негосударственных проектов воспитания «народа» часто видели свои действия как противоположные правительственной политике, их содержанием была скорее общая забота о росте образованности «народа» и о необходимости преодоления ощущаемой отсталости российского населения в сравнении с европейскими странами. Оппозиция тому, что ассоциировалось с официальным миром, не обязательно значила явное и систематическое отвержение официального регистра. Данный регистр был языковым орудием не только для тех, кто принадлежал к официальному миру, но и для тех, кто имел более или менее близкие отношения с этим миром – по профессии или образованию, по желанию или необходимости добиться чего-либо от него или сопротивляться ему тем или иным образом.

Здесь мы предлагаем обратить особое внимание на один существенный компонент официального регистра, а именно на то, что можно назвать юридическим, или правовым, языком. Безусловно, в российской истории XIX век имеет большое значение для анализа того, как юридический язык и юридические подходы к управлению все больше и больше включались в официальную практику [Wortman 1976; Уортман 2004]. Однако язык права развивался и как совокупность средств для альтернативных политических и социальных дискурсов, что ярко проявилось во время революции 1905 года и позже, в 1917 году [Figes, Kolonitskii 1999; Steinberg 2001; Tissier 2007; Борисова 2011]. Кроме того, юридический язык мог бы быть орудием не только для освобождения российского общества в целом, но и для каждого человека в его личной жизни, в отношениях с властями и с другими людьми. Принимая во внимание это разностороннее использование правового языка в российском обществе на рубеже XIX и XX веков, можно ли сказать, что он каким-то образом был в состоянии стать эффективным компонентом публичного языка?

Исходный пункт дальнейшего анализа – вопрос о роли юридического языка в развитии официального регистра в Российской империи и вместе с тем о его – потенциально публичной – роли как ресурса для преобразования политического и социального порядка того времени через преодоление неравного доступа к праву и, в частности, к правовому языку. Основная часть статьи будет посвящена анализу предпринятых некоторыми авторами усилий по популяризации права, прежде всего на первых порах их развития, до революции 1905 года.

Доступ к юридическим средствам и ресурсам был неравно распределенным среди населения из-за преобладающих социальных различий, в том числе (хотя не только из-за этого) в рамках сословного строя российского общества того времени. Это положение осознавалось разными наблюдателями, которые стали видеть в нем проблему для дальнейшего развития страны, особенно после отмены крепостной зависимости в 1861 году и после так называемых Великих реформ 1860-х годов. Следует отметить, что в пореформенной судебной системе в большинстве случаев «народ» – то есть, по мнению современников, крестьяне – зависел от отдельного правосудия волостных судов [Земцов 2007]. Эти волостные суды находились под постоянным надзором государственного управления для сохранения «общественного» порядка. В 1870–1880-х годах наблюдатели – представители правительства, правоведы, публицисты – тоже обращали специальное внимание на конкретное функционирование этого сословного правосудия и подвергали критике многочисленные замеченные ими недостатки.