Евгений Лукин - Бал был бел

Зачем Царицыну театр?
На митинг! Массово! Спонтанно!
Такие сцены у фонтана,
что где ты, дядя-психиатр?
Вот некто в пыжике орёт
о том, что на геройский город
реальный наползает голод, —
а морда шире поперёк…
А вот какая-то супруга,
одна, в отсутствии супруга,
хватает с хрустом микрофон
и, разевая рот упруго,
кричит: «Калашникова — вон!» —
аж известь сыплется с колонн…
Обком! Горком! В отставку! Хором!..
Анипкин, сдвинутый напором
упитанно-голодных дам,
кричит: «Возьму да и подам!..»
Ужо тебе, народный форум!

Созвали пленум. Дивный пленум,
когда в последний свой парад
шёл волгоградский аппарат…
Член переглядывался с членом:
неужто вправду всех подряд
проводят жилистым коленом?..
И оказалось: да. Подряд.
Снуют активные подростки,
многострадальный политпрос
с утра плакатами оброс,
и член бюро на перекрёстке
стоит, безмолвный, как барбос.
И, как положено трибуну,
ступает тяжко на трибуну
Калашников. Его глаза
сокрыты мрачными бровями.
Он жуток. Он бурлит кровями.
Он весь — как Божия гроза.

«Уж я ли вас не орошал?
Каких гектаров понастроил!
А если был порою строгим,
то ведь в остроги не сажал!
А вы! Ахти, какой позор!
Меня? Как Стенька персиянку?..
Короче, кончен разговор.
Я ухожу на персоналку.
А вы, продавшие обком,
целуйтесь с вашим «Огоньком»!»
…О телевизора нутро!
Смотри: вчера ещё нетленны,
бледнеют сморщенные члены
осиротевшего бюро.

Ага? Достали? Припекло?..
Но для истории отметим,
что пленум всё же проняло:
в испуге левое крыло
глядит на правое крыло —
и как-то зябко тем и этим.
И мыслит всяк, мурло склоня,
прямому выданный эфиру:
«Занёс же вражий дух меня
на распроклятую квартиру!
А если кто, впадая в раж,
начнёт высчитывать метраж?..»

Очнулись. Начали спрягать,
то дёгтем мазать, то елеем.
Что-что, а это мы умеем —
телегу в лошадь запрягать.
И, обирая с рыльцев пух,
тряся заслугами и каясь,
критиковали, отрекались…
И где-то внятно пел петух.

Итак, ребята, «Огоньком»
обком отправлен целиком
вослед за бренною бюрою,
не вызвав жалости ни в ком…
Вернёмся к нашему герою.
Прости, Ильич! Твои черты
уже тускнеют понемногу,
но не суди нас слишком строго —
ведь мы такие же, как ты.
Мы разеваем рот упруго,
любой из нас красноречив,
и с хрустом кушаем друг друга,
не посолив, не поперчив.
И ты, читатель, извини,
что я, как бабочка, порхая,
недовознёс, недоохаял,
недоосмыслил эти дни,
раздёргал митинг, скомкал пленум,
с героя недоснял штаны…
Но я, ей-богу, не был членом
и видел всё со стороны.

Вот оплот сепаратизма — детский сад.
Перекрытия лохмотьями висят.
Как в копеечку легли десятки мин —
хорошо с пристрелкой было у румын.

Я бреду через Бендеры наугад
под внимательными взглядами солдат,
а над нами, как изваянная злость,
заводской трубы обглоданная кость.

Нет в округе неисклёванной стены,
а окошки-то уже застеклены.
Страшновато и нелепо вместе с тем —
будто стёкла оказались крепче стен.

Тут и там асфальт расплёскан, тут и там.
А за мною сумасшедший по пятам.
— Ты! Турист! — кричит. — Гляди, куда забрёл!
Где ж ты был, когда бомбили нас, орёл?..

Но послушай, да ведь я ж не виноват,
что ни разу не попал в подобный ад,
не свихнулся и не выгорел дотла, —
просто очередь до Волги не дошла.

По Бендерам, по Бендерам — в никуда,
в предстоящие, пропащие года…
По Бендерам, где грядущее страны
тупо смотрит из проломленной стены.

Были гулкие куранты
и гранёные стаканы,
ссоры в транспорте до визгу
и купюры цвета беж.
Эмигранты, эмигранты
собирали чемоданы,
выправляли где-то визу
и мотали за рубеж.

Ну а мы шагали в ногу,
не шурша, не возникая,
что кругом дороговизна
и оклад — сто пятьдесят…
Удивительно, ей-богу,
но какая-никакая
у меня была Отчизна
года три тому назад.

КГБ да Первомаи,
Конституция — что дышло,
убежавшим — укоризна
и водяра из горла́…
До сих пор не понимаю,
как же этакое вышло:
я остался, а Отчизна
чемоданы собрала.

Уложила и смоталась
в подмосковные затоны,
в среднерусский конопляник,
где щекочет соловей…
Мне на Родину осталось
посмотреть через кордоны —
я теперь её племянник,
выбыл я из сыновей.

Отреклась, как эмигрантка,
и раскаянье не гложет:
мол, ребята, не взыщите,
а не будет хода вспять…
Но потом, когда, поганка,
продадут тебя за грошик,
ты же скажешь: «Защитите!..» —
и придётся защищать.

Иные — те свалили
в иную благодать.
А мы-то что? Свои мы.
Куда нам убегать?

Остались, невзирая
что страшен отчий дом.
А Родина взяла и
свалила за кордон.

Россия! Эмигрантка!
Взгляни из-за бугра,
как разворотом танка
ровняют хутора.

И это не твои ли
простёрты на песке,
за то что говорили
на русском языке?

Так будь, своих рассеяв,
чужими предана!
Изменница. Расея.
Пропащая страна.

Послушай, нас с тобой не пощадят,
когда начнут стрелять на площадях.
Не уцелеть нам при любом раскладе.
Дошлют патрон — и зла не ощутят.

Послушай, нам себя не уберечь.
Как это будет? Вот о том и речь:
вокруг тебя прохожие залягут —
а ты не догадаешься залечь.

Минуя улиц опустевший стык,
ты будешь бормотать последний стих,
наивно веря, что отыщешь рифму —
и все грехи Господь тебе простит.

Живи как жил, как брёл ты до сих пор,
ведя с собой ли, с Богом разговор,
покуда за стволом ближайшей липы
не передёрнут новенький затвор.

Вам не стыдно, коммунисты?
Что за клоунада?
Ведь и танки были быстры,
и броня — что надо!

Шли армадой по дороге,
траками пылили —
и кого-то там в итоге
насмерть задавили.

Что сказать? Придурковаты.
Да и бестолковы.
То ли дело демократы —
ну хоть из Молдовы!