Евгений Лукин - Бал был бел

Один путчист,
Плечист,
Речист
И на руку нечист,
Ища, видать, дорогу к магазину,
Забрёл к ручью —
И видит образину
Незнамо чью.
«Эй, — говорит, — ты чья?»
А образина из ручья,
Боясь, видать, людского пересуда:
«Ты! — говорит. — Козёл! А ну чеши отсюда!..»

…Читатель, встретивши его у магазина,
Немедля поступи, как эта образина!

Ты меня сегодня выпер,
ты со мной не выпил старки,
ты, видать, свихнулся, опер,
по причине перестройки!

Я писал тебе о каждом,
я строчил направо слева.
Ночь висела за окошком,
чёрно-сизая, как слива.

Если кто-то грустен, опер,
и тоска в бровях заляжет
(ты ж меня сегодня выпер!) —
кто тебе его заложит?!

Размагнитились магниты
(ты со мной не выпил старки!) —
прибежишь ещё ко мне ты
сразу после перестройки!

Приходило добро с кулаками,
вышибало четыре ребра.
Побреду, упираясь клюками,
в те края, где поменьше добра.
Говорят, что за тем поворотом —
ни борьбы, ни разбитых оков.
А ещё говорят, будто зло там —
безо всяких тебе кулаков…

Вот он лежит, мурло упрятав
в ладони, мокрые от слёз,
лишён Отчизны и нитратов,
миллирентгенов и берёз.
И в полумгле апартамента,
где каждый гвоздик — эталон,
он видит кепку монумента
и отоваренный талон…

Куранты бьют наотмашь. С Новым годом!
Бутылка водки озаряет стол.
За что мы пьём? За свергнутый народом
семидесятилетний произвол.
За веру в Бога. За свободу слова.
За новый рынок с новою ценой.
За нас. За вас. За гений Горбачёва.
За упокой страны моей родной.

Нам демократия дала
свободу матерного слова,
да и не надобно иного,
дабы воспеть её дела.

«Утеплив лапоток онучкою,
дед Ульян вершил пятилетку…» —
И поэтик прозрачной ручкою
ударяет в грудную клетку.

И субтильная грудь поэтика
проминается внутрь от стука…
Ах, генетика ты, генетика!
Буржуазная лженаука!

Ну похмелье! Острый нож!
Как ментом, я им заломан!
А газету развернёшь —
и рука ползет за ломом.

Значит я, туды-сюды,
рвусь к прилавку, холка — в мыле!
А тем временем жиды
всю страну уже споили?

То-то Федька-обормот:
морда — чистый рубероид!
Я гадаю, где берёт, —
а его евреи поят!

Не, ребята, чёрный сон!
Зарубежный сектор Газа!
Ну-ка ты, жидомасон,
подойди сюда, зараза!

Ох, достану-доберусь,
за кадык возьму за узкий…
Значит, спаиваешь Русь?
Ну а я тебе — не русский?!

И запомни, Самуил:
у меня два лома дома.
Чтоб сегодня же споил!
А иначе — жди погрома.

Ох, доколобродят
те, что по утрам
стороной обходят
православный храм!

Ну-ка поглядели
на таких людей!
Вот на той неделе
некий иудей,

о́б пол синагоги
лоб околотив,
угодил в итоге
под локомотив.

Не хотел растрогать
Господа Христа —
залетел под ноготь
Божьего перста!

Где теперь Гедали [28] Гедали — герой цикла рассказов Исаака Бабеля «Конармия», маленький старый еврей, знаток талмуда. ?
На сковороде.
Или тот — видали? —
в рыжей бороде:

тору, блин, бормочет,
вовремя постясь…
Всё равно замочит
третья ипостась!

Ну-ка в строй и резвым
шагом в Божий сад!
Кто ещё обрезан —
всё пришить назад!..

Кто мы? В нынешней реальности
так решается вопрос:
будут две национальности —
недоросс и переросс.

Тут, лишившись беззаботности,
кто-то, ясно, заблажит.
Мы и их на две народности —
недожид и пережид.

Вымирал во время о́но
лютый динозавр —
два, примерно, миллиона
лет тому назад.

Время о́но, время о́но…
(Сердце — стук да стук!)
Ты подумай: два «лимона» [29] Лимон — миллион рублей (сленг.). !
В каждом — штука штук!

Мне ж расплачиваться завтра!
Слушай, Салимон,
что мы все про динозавра?..
Занял бы «лимон»!

Ноги — кривы. Зубы — редки.
Ликом — бюрократ.
Но встают за мною предки,
как заградотряд.

Морды — сизы. Кудри — сивы.
Складки по брылам.
Говорят: «Спасай Россию,
а не то — стрелям!..»

Когда эта́жу то, что на́жил,
и роюсь в днях, сердит весьма,
мерещится одна и та же
картина дивного письма:
толпа, студентами влекома,
топочет в сторону обкома,
и кое-где уже смолой
выводят радостно: «Долой!»
Так, необычен и непрост,
пургой бумажною листовок
взлохматив Астраханский мост,
у нас от Рождества Христова
год зачинался девяност…

В каких-то числах января,
презренной прозой говоря,
был в «Огоньке» оттиснут пасквиль
на первого секретаря.
А тот, прости ему Всевышний,
решил послать журнал туда,
откуда все мы с вами вышли,
но не вернёмся никогда.
Центральный орган — в данный орган?
Народ не понял и, крича:
«Мы им покажем, толстомордым!» —
рванул на митинг сгоряча.
И в кабинете Ильича
отчетливо пахну́ло моргом.

Где над фонтаном лепки старой
литые бабоньки парят,
где оборвался Волгоград
ступенчатою Ниагарой
меж белоснежных колоннад,
собрали митинг. Тротуары
продавливались, говорят.
Анипка-воин с аппарата
просил вниманья, лепеча,
что хорошо бы для порядка
почтить молчаньем Ильича.
Толпа же не могла постичь,
который именно Ильич,
и, матюгальники раззявив,
прервали краткий этот спич
штук пятьдесят домохозяек.

Пришёл на митинг демократ.
Привёл с собой родного брата.
Представьте, что у демократа
бывает брат-недемократ.
Недемократ стоял, судача,
а демократ вмешался в гвалт,
но тут случилась незадача:
решили, будто он прибалт.
Никак, бедняги, не прозреем
и вечно путаем, спеша,
обкомовца с архиереем
и с демократом латыша.
Толпа надвинулась, дыша,
и отшвырнула демократа,
и слова, и очков лиша…
Неловко вышло. Грубовато…